Ночь в Лиссабоне - Эрих Мария Ремарк

– Да. И ты должен мне помочь.

– Боже мой! – воскликнул он.

– Что такое? Она умерла?

– Нет, она не умерла.

– Она здесь?

– Да, она была здесь. По крайней мере неделю назад.

– Мне надо с тобой поговорить. Можно?

Мартенс кивнул:

– Конечно. Медсестру я отослал. Так же могу поступить и с пациентами, если кто-нибудь явится. Но жить у меня ты не можешь. Я женат. Уже два года. Ты ведь понимаешь…

Я все понимал. В тысячелетнем третьем рейхе нельзя было доверять даже родным. Спасителями Германии доносы давно были возведены в национальную добродетель. Я это испытал на себе. На меня донес брат моей жены.

– Моя жена не член нацистской партии, – торопливо сообщил Мартенс, – но мы никогда не говорили с ней о том, как эти пришли к власти. И я не знаю, что она в конце концов думает. Заходи. – Он открыл дверь в кабинет. Мы вошли, и он тут же заперся.

– Не надо, – сказал я. – Запертая дверь всегда вызывает подозрение.

Он повернул ключ обратно и снова уставился на меня:

– Иосиф, ради Бога, что ты тут делаешь? Ты вернулся нелегально?

– Да. Но ты можешь быть спокоен. Тебе не придется прятать меня. Я живу в гостинице за городом и пришел только затем, чтобы попросить тебя известить Елену о моем приезде. Ведь я ничего не знаю, не слышал о ней целых пять лет. Может быть, она вышла замуж за другого? Если так, то…

– И ради этого ты здесь?

– Да. А что?

– Тебя надо спрятать, – сказал он. – Ночь ты можешь провести здесь, в моем кабинете. Диван к твоим услугам. Часов в шесть я тебя разбужу, в семь приходит женщина, которая убирает квартиру. После восьми можно опять вернуться. Раньше одиннадцати посетителей у меня не бывает.

– Она замужем? – спросил я.

– Елена? – Он покачал головой. – Я даже не знаю, развелась ли она с тобой.

– Где она живет? На старой квартире?

– По-моему, да.

– Живет с ней кто-нибудь из родственников? Мать, сестра, брат?

– Этого я правда не знаю.

– Ты должен узнать, – сказал я. – И передать, что я здесь.

– Почему ты сам не скажешь? – спросил Мартенс. – Вот телефон.

– А если у нее кто-нибудь есть? Допустим, братец, который раз уже донес на меня?

– Ты прав. Она, пожалуй, может растеряться, как и я. Это ее выдаст.

– Я даже не знаю, Рудольф, как она теперь ко мне относится. Прошло пять лет. Мы были женаты только четыре года. Пять – больше четырех. А разлука – в десять раз длиннее совместной жизни.

– Да. И все-таки я тебя не понимаю.

– Что поделаешь. Иногда я сам себя не понимаю. К тому же у нас разная жизнь.

– Почему ты ей не написал?

– Долго объяснять. Ступай к Елене, Рудольф. Поговори с ней. Постарайся узнать, что она думает. Скажи ей, что я здесь, если тебе покажется, что это можно сделать. И спроси, как я могу с ней увидеться.

– Когда идти?

– Немедленно. Когда же еще?

Он оглянулся:

– А где же ты будешь это время? Здесь небезопасно. Жена ожидает меня и может прислать прислугу. Она привыкла, что я после приема поднимаюсь к себе наверх. Можно запереть дверь, но это все равно бросится в глаза.

– Нет, я не хочу, чтобы ты меня запирал, – возразил я. – Жене ты можешь сказать, что пошел навестить пациента.

– Нет, скажу ей после. Так будет лучше.

В глазах его мелькнула искорка, и он будто слегка подмигнул.

Это напомнило мне наши давние мальчишеские проказы.

– Я буду ждать в соборе, – сказал я. – Церкви теперь почти так же безопасны, как в средние века. Когда тебе позвонить?

– Через час. Скажешь, что звонит Отто Штурм. Как я тебя смогу найти, если вдруг понадобится? Не лучше ли тебе побыть где-нибудь возле телефона?

– Где телефон, там опасность.

– Может быть. – Несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности. – Скорее всего ты прав. Если меня не будет дома, позвони еще раз или укажи, где ты находишься.

– Хорошо.

Я взял шляпу.

– Иосиф, – сказал он.

Я обернулся.

– Ну, а как ты там, за границей? Совсем один?

– Да, почти так. Один. Не совсем, правда. А ты здесь? Как будто не один – и в то же время один?

– Да. – Он прищурился. – В общем, плохо, Иосиф. Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.

Я пошел к собору по самым пустынным улицам. Это было недалеко. Мне повстречалась рота солдат. Они пели незнакомую песню. На соборной площади я опять увидел солдат.

Чуть поодаль, у небольшой церкви, стояла плотная толпа человек в двести или триста. Почти все были в фашистской партийной форме. Слышался громкий голос, но оратора не было. Наконец на небольшом постаменте я увидел черный громкоговоритель.

Резко освещенный прожекторами, холодный, бездушный автомат стоял перед толпой и орал о праве на завоевание всех немецких земель, о великой Германии, о мщении, о том, что мир на земле может быть сохранен только в том случае, если остальные страны выполнят требования Германии, и что именно это и есть справедливость.

Стало ветрено. Ветви деревьев качались, бросая беспокойные, колеблющиеся тени на лица людей, на орущую машину и на немые каменные фигуры сзади, у церковной стены. Там были изображены распятие Христа и два грешника.

На лицах у всех слушателей застыло одинаковое идиотски-просветленное выражение. Они верили всему, что орал автомат. Это походило на странный массовый гипноз. И они аплодировали автомату, словно то был человек, хотя он не видел, не слышал их.

Мне показалось, что пустая мрачная одержимость – это знамение нашего времени. Люди в истерике и страхе следуют любым призывам, независимо от того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь бы только при этом крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжелое бремя мысли и ответственности. Масса боится и не хочет этого бремени. Но можно поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого.

Я не ожидал, что в соборе окажется так много людей. Потом я вспомнил, что шли последние дни мая, время молитв и покаяний. Секунду я еще размышлял, не лучше ли мне отправиться в протестантскую церковь, но я не знал, открыта ли она вечером.

Недалеко от входа я опустился на пустую скамью. Мерцали свечи у алтаря. Остальная часть храма была освещена еле-еле, и я не боялся, что меня узнают.

Священник двигался у алтаря в облаке благовоний. Сверкала парча. Его окружали служки в красных сутанах и белых накидках, с кадилами в руках.

Слышались звуки органа, гремел хор, и вдруг мне показалось, что я вижу те же одурманенные лица, что и там, снаружи, те же глаза, пораженные сном наяву, исполненные безусловной верой, желанием покоя и безответственности.

Конечно, здесь все было тише и мягче, чем там. Но любовь к Богу, к ближнему своему не всегда была такой. Целыми столетиями церковь проливала потоки крови. И в те мгновения истории, когда ее не подвергали преследованиям, она начинала преследовать сама – пытками, кострами, огнем и мечом.

Брат Елены сказал мне однажды в лагере, иронически усмехаясь:

– Мы переняли методы вашей церкви. Ваша инквизиция с ее камерами пыток во славу Божию научила нас, как нужно обращаться с врагами истинной веры. Но мы действуем мягче и живьем сжигаем сравнительно редко.

В то время, как он со мной беседовал, я висел на перекладине. Это был еще более или менее безобидный способ выпытывания имен у заключенных.

Священник поднял чашу со святыми дарами и благословил молящихся. Я сидел неподвижно, и мне казалось, будто я погружаюсь в туманное облако света, любви, утешения. Зазвучал последний псалом «В эту ночь будь моею стражей и защитой». Я пел его, когда был ребенком, и тогда темнота казалась мне наполненной угрозами; теперь, наоборот, опасность таил свет.

Толпа начала покидать храм. Мне надо было подождать минут пятнадцать, и я притаился в углу у высокой колонны, подпиравшей свод собора.

И в это мгновение я заметил Елену. Сначала она возникла, как резкий водоворот в потолке, который выливался из храма. Я увидел, что кто-то прокладывает себе путь против течения, расталкивая людей и продвигаясь вперед. Несколько секунд передо мной плыло светлое, гневное, решительное лицо, и на секунду мне показалось, что это просто женщина, которая что-то забыла. Я не сразу узнал ее, потому что не ожидал ее здесь встретить.

И лишь когда люди расступились и она прошла совсем рядом, я увидел по движению плеч, которыми она вклинивалась в толпу, что это она. Она никого не коснулась, пройдя вперед, и наконец остановилась в широком проходе – маленькая, одинокая, озаренная сиянием редких свечей в синем и красном сумраке высоких романских окон.

Я встал, стараясь перехватить ее взгляд. Кивнуть ей я не решился. Вокруг было еще слишком много людей, а в церкви на все обращают внимание.

«Она жива!» – это была моя первая мысль. Она не умерла и не заболела! Странно, в нашем положении прежде всего думаешь об этом. Поражаешься, когда видишь, что по-прежнему кто-то до сих пор жив.

Она быстро прошла дальше на хоры. Я последовал за ней и увидел, что она возвращается. Она медленно пошла по проходу, вглядываясь в людей, которые еще молились, стоя на коленях. Я остановился. Елена почти касалась моей одежды и не заметила меня. Когда она опять остановилась, я приблизился и тихо сказал: