Болшевцы - Сборник Сборник

Вечером, когда Погребинский сидел дома, в дверь постучали.

— Москва — ив самом деле большая деревня, — сказал тенорком вошедший посетитель. — Целый день бродил, насилу попал к тебе, Матвей. Что такой злой? После пятилетней разлуки надо бы, кажется, поласковее встретить.

По количеству и остроте воспоминаний, связанных у Погребинского с неожиданным гостем, последний и на самом деле заслуживал радушного приема. Он совсем не изменился: все таким же клинышком носит каштановую бородку, на нем, как и прежде, красноармейская гимнастерка и фуражка. Когда на одном важном участке Восточного фронта, где был Погребинский, тиф начал косить последнюю боеспособную красноармейскую часть — батальон особого отдела, — именно этот человек, беспартийный врач Сергей Петрович Богословский, спас положение. Не имея достаточного персонала и медикаментов, он все же сумел переломить эпидемию, проведя много суток без сна, в нетопленных тифозных бараках.

Сейчас он ходил вокруг Погребинского мягко и почти неслышно. Его задушевный голос и плавные, округлые жесты могли внести спокойствие в самую нервную обстановку.

— Рад, сильно рад, — озабоченно говорил Погребинский. — Вот поставлю чайник. Попьем чайку, былое вспомним. Подай-ка спички. Воры тут у меня, Сергей, завелись.

— Что-то я не понимаю.

— И я не все понимал сначала… Недавно всю ночь ходил по Москве, — я теперь часто хожу. Насмотрелся. Сколько хороших ребятишек пропадает. Первостепенное, важнейшее начинаем дело.

— Какое дело, Матвей?

Хозяину казалось, что его должны понимать с полуслова.

Впрочем, Богословский давно знал его, знал, что последовательный рассказ впереди.

— Видишь, поручили мне организовать коммуну для исправления молодых воров. Дело невиданное в мире, — начал Погребинский.

Богословский слушал, задерживая дыхание. Иногда, не утерпев, он шептал:

— Это — да, вот это замахнулись!

— Нужного работника не могу найти, — огорченно заключил Погребинский и помрачнел.

Богословский понял, что бывший его фронтовой начальник, лучший товарищ, помогавший ему определить политические убеждения, находится в трудном положении, может быть, не менее трудном, чем тогда на фронте, во время эпидемии.

Сергей Петрович расчувствовался. Он положил руку на колено Погребинского:

— Право, Матвей, ты не грустил бы. Если возникли такие высокие мысли, значит, найдутся и люди. Для такого дела многие себя не пожалеют.

Получив образование на гроши, бегая по урокам, Богословский впитал еще в юности лучшую часть взглядов передовой интеллигенции. Революция заставила многое пересмотреть, научила видеть классовую борьбу. Идея трудового перевоспитания социально-вредных людей захватила его не только смелостью, но и глубокой человечностью.

Он продолжал повторять:

— Найдутся люди, найдутся!

Погребинский вдруг быстро и внимательно взглянул на него:

— Между прочим, ты где сейчас?

— В уездном городке, километров тысячу отсюда.

— Лечишь?

— Да, врачую.

— И такой же все, как прежде?

— То есть?

— Ну, по ночам дежуришь, стонешь вместо больного, лишь бы ему легче стало? И по-прежнему тебя любят? — допытывался Погребинский.

— Да брось, вот еще… Погребинский встал, протянул руку:

— Ударили?

— Это на какую тему?

— Идем ко мне в коммуну работать!

— Да ты смеешься?

— Ничуть.

— Какой из меня педагог! Я оскандалюсь в первый же день.

— Научишься… Я тоже учусь.

У Богословского заметно дрогнули губы:

— Матвей, ты видишь сам, как затронуло меня это начинание. Знаешь, как я могу увлечься делом… А вдруг провалюсь?

— Что мы с тобой первый день знакомы? Вместе ведь будем работать.

Богословский смотрел, как за окном на дворе несколько рабочих, выстроясь шеренгой, тащили на плечах двутавровую балку. Они сгибались под ее тяжестью и шагали враз, медленно, чтобы сохранить равновесие. Сергея Петровича невольно захватило их напряжение. Когда ноша, дружно сброшенная с плеч, загрохотала на камнях, у него вырвался облегченный вздох, точно и сам он освободился от тяжкого груза.

— Ждал я чего-то необыкновенного от нашей встречи. Вот и сбылось. Ну, чем я буду полезен в коммуне? Разве хворь какую лечить?

— Бесполезного я не позвал бы, — ответил Погребинский удовлетворенно.

Добрая воля

День этот протекал так же, как любой день в домзаке для подследственного. После обеда Накатников праздно лежал на нарах и прислушивался к доносившимся извне звукам. В коридоре слышался неразборчивый говор и тихое лязганье ключей. Кто-то, не торопясь, подходил к двери. Замок камеры был «с музыкой».

В воздухе проплыл протяжный певучий стон. Выводной просунул в дверь голову и коротко сказал:

— Накатников, Васильев, на допрос!

Накатников резким броском спрыгнул с нар и потянул за ногу спящего соседа:

— Вставай, Косой, клюет!

Васильев перевалился на другой бок и подобрал ногу. Из-под накинутой на его голову тужурки раздавался храп и сонное бормотанье. Накатников ухватился за босую ступню и стащил товарища на пол:

— Проспишь, Косой, благословенье-то! И не приметишь, как в Соловки отправят!

Васильев проснулся. Повидимому, он привык к бесцеремонности приятеля. Раскосые глаза его обстоятельно ощупали лицо выводного, затем скользнули в сторону Накатникова и выразительно прищурились.

«Тертые» парни понимали друг друга без лишних слов. Оба попали во внутреннюю тюрьму ОГПУ из арестного дома МУУРа. За каждым числилось несколько судимостей и приводов. Оба решили, что вызывают их для объявления приговора, и почти обрадовались предстоящей перемене: если даже объявят высылку, и то лучше, чем сидеть в камере. Воровская жизнь была полна неожиданностей и приучила смотреть на будущее бездумно.

Через минуту сопровождаемые молчаливыми конвоирами приятели пересекли двор и вступили в главный корпус. Васильев шел, сутулясь и широко ставя ноги. Живой и нетерпеливый, Накатников с любопытством смотрел по сторонам. Удрать отсюда не было никаких надежд. Невольную тревогу Накатников прикрывал наигранной развязностью.

Он — еще молодой парень, довольно высокий, худощавый, с бледным лицом и длинным горбатым носом, с умными глазами. Несмотря на молодость он — уже опытный и бывалый вор. История его не велика, но выразительна.

Первые годы жизни представлялись ему неясными, как в тумане. Из ранних впечатлений запомнились лишь строгие губы матери да запах росного ладана. Мальчишка воспитывался в патриархальной, старообрядческой семье. Его детство было стиснуто запретами и страхом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});