Презумпция невиновности - Анатолий Григорьевич Мацаков

чем не пасовал, не давал себе расслабиться, и я постоянно завидовал твоей настойчивости, целеустремленности...

Почему-то на память пришли слова Эйнштейна: «Отказаться от жизни под влиянием непереносимых внутренних коллизий, на это способны лишь редкие, исключительно благородные души». Какие же непереносимые коллизии толкнули тебя на этот отчаянный шаг, друг мой Валька? Не осуждаю тебя, не имею на это права. Ведь уйти из жизни — тоже поступок, на который решится не каждый. А ты всегда был готов на самое трудное, непосильное другому.

Помню, горел дом. Он весь был объят огнем. Жара стояла такая, что ближе пятнадцати-двадцати метров невозможно было подойти. И гудевшая толпа бестолково металась вокруг дома — там находились двое малолетних детей. Ты прибежал последним. Опрокинул на себя ведро воды, бросился к горящей двери, вышиб ее плечом, скрылся в клубах огня и дыма. Через три-четыре минуты, показавшиеся мне вечностью, появился на пороге с детьми на руках...

А сейчас, не осуждая тебя, хочу понять, почему ты не нашел выхода из кризисной ситуации, решился на самое последнее средство? И я обязан ответить на этот вопрос, сколько бы сил и времени для этого ни потребовалось...

Сзади послышался шорох. Я оглянулся. Между могил устало шагал Иван Тимофеевич.

— Так и думал, что ты здесь, — осыпая песок, он заглянул в могилу, спросил: — А рабочие где?

— Только что ушли.

— Почему же они меня не дождались?

— Я с ними расплатился.

— Сколько дал?

— Четвертной.

— Жирно для них, — Иван Тимофеевич вытер платком лицо, сказал: — Впрочем, других не найдешь. Обезлюдело село. Эти двое как бы кооперативом работают по оказанию услуг старикам: огород вспашут, уберут, кабана заколют и так далее. Не отказывают, но и дерут втридорога. Пойдем домой, Игорь. Завтра нам предстоит самое трудное. Тетрадь Валентина я нашел. Оказалась в его старом дипломате, в кладовой он стоял.

— А тетрадь та самая?

— Да, я по обложке узнал ее.

По тропинке от кладбища мы вышли на улицу. Солнце уже скрылось за лесом и в той стороне багровел закат. Во дворах домов и у заборов начали сереть сумерки.

Иван Тимофеевич, ссутулившись, молча шагал рядом со мной и о чем-то напряженно думал. Кепка с лаковым козырьком съехала на левое ухо, но он не замечал этого. Шагал размеренно, неторопливо, иногда тихонько вздыхал. Когда подошли к дому, он со сдерживаемым бешенством сказал:

— Этот трепач Никанор по всему селу уже успел разнести сплетню о том, что Валентин якобы получил взятку. Есть же ничтожные людишки, которых хлебом не корми, а дай посплетничать. Прямо-таки удовольствие получают, когда другому пакость сделают. Кретины!

Иван Тимофеевич поднялся на крыльцо, достал из кармана ключ, сунул его в скважину замка и повернулся ко мне, пытливо посмотрел в глаза, спросил:

— Не боишься вступить в драку с районной, а может, и областной коррупцией?

— Не боюсь. Но существует ли в действительности такая коррупция?

— Существует, Игорь, — решительно заявил старый учитель. — Только слепой может не видеть этого. Сам на себе не раз испытал ее руку. Сделай все возможное, разберись объективно. У меня, кроме тебя, никого из надежных людей уже не осталось. Валентин для меня был не только хорошим сыном, но и слишком честным человеком. И вот не выдержал, сломался...

— Иван Тимофеевич, все, что в моих силах, сделаю!

— Верю, — он толкнул дверь и посторонился, пропуская меня в хату.

За ужином Иван Тимофеевич рассказал:

— Первый секретарь райкома Лев Николаевич Белокопытов у нас второй год. Приехал из Казахстана, перетянул сюда своих людей, в том числе и Клименкова Ивана. Убрал неугодных работников, посадил на ключевые посты своих. Чувствует себя удельным князем. Все в его руках: торговля, экономика, жилищные вопросы и так далее. Распоряжается всем единолично. Жалует одних и лишает земных благ других...

— Скажите, Иван Тимофеевич, вы что-либо слышали о судебном процессе по делу Ивановского?

— Нет, не слышал, — учитель поднялся из-за стола, пожаловался: — Устал что-то сегодня. Видать, дают о себе знать события последних дней, да и возраст сказывается: как-никак к восьмому десятку приближается. Пойду на кухню отдыхать, там у меня топчан стоит. Вот только посуду уберу и лампу настольную тебе принесу. А тетрадь Валентина вон на кровати. Прочти, может, что ценное найдешь в ней...

7

Тетрадь в черном матерчатом переплете была густо испещрена мелким, неразборчивым почерком Вальки. Первые записи относились к пятилетней давности, к тому времени, когда Валька возглавил отделение уголовного розыска местного отдела внутренних дел. В них шла речь о раскрытии конкретных преступлений с анализом положительных и отрицательных качеств этой работы, делались выводы, подробно разбирались ошибки сотрудников.

Валька Благовещенский был далек от журналистики, особо не жаловал мемуарную литературу, не вел дневников, поэтому столь подробные записи преследовали скорее всего иную цель — на отдельных примерах из практики учить подчиненных оперативно-розыскной работе. Подробно разбирался ход раскрытия и расследования десятков около двух преступлений. Брались не только запутанные дела, но и такие, когда истина, как говорится, лежала на поверхности, но следователи, работники розыска, участковые инспектора то ли из-за низкого профессионального уровня, то ли из-за халатности или элементарной недисциплинированности не видели этого и тратили на раскрытие преступлений и изобличение преступников нередко месяцы и более, хотя все это можно было сделать в первые же сутки, по горячим следам.

С февраля прошлого года никаких записей Валька не делал — может, не было интересных, поучительных дел?

Судя по дате, записи возобновились уже в марте этого года. И первая сразу же насторожила меня:

«Вчера закончился судебный процесс по делу Ивановского, обвиняемого в умышленном убийстве (статья 101 УК БССР). Отверстали ему пять лет лишения свободы. За что? Он не убивал! Это я знаю доподлинно.

Гад все-таки Иван Клименков! Он не страж законности, а самый настоящий карьерист с хорошо подвешенным языком: говорит свободно, без шпаргалки, пересыпает свою речь цитатами из выступлений партийных и советских руководителей, выдержками из нормативных актов. Но главное в нашем прокуроре не красноречие, а ненасытное честолюбие. Этим, правда, в меньших дозах, он страдал еще в школе. Теперь же, дорвавшись до власти, сосредоточив в одних руках следствие и надзор за ним, развернулся во всю ширь своей властолюбивой, с мелкой, мстительной душонкой натуры. Он представляет тип того безнравственного профессионала, который в угоду начальству готов сознательно загнать в тюрьму невинного человека, на этот раз Ивановского. Я пытался доказывать, протестовать, жаловаться, но