Жан Оторва с Малахова кургана - Луи Буссенар

Однако князь Меншиков не мог смириться с тем, что французы вырвались на плато. Он бранил и оскорблял тех, кто являлся к нему и докладывал, что его левый фланг опрокинут.

Царский вельможа повторял слова, которые отныне войдут в историю:

— Это невозможно!.. Чтобы подняться сюда, надо быть помесью обезьяны и тигра!

Он твердо знал, что высоты, защищенные рекой и крутым обрывистым берегом, стратегически неприступны, и потому не позаботился об их обороне.

Что говорить — русский главнокомандующий был так уверен в победе, что пригласил севастопольскую знать на поле боя, полюбоваться поражением французов.

Одни дамы, в амазонках, гарцевали на великолепных лошадях. Другие, небрежно раскинувшись в изысканных ландо[52], укрывались под зонтиками. Оскорбительно смеясь, они поддразнивали французов на расстоянии менее ружейного выстрела.

Те смотрели на женщин с усмешкой и старались, чтоб их не задели пули, которые слишком часто бывают слепыми! Вместо пуль балагуры посылали им шуточки, попахивавшие скорее казармой, чем салоном[53].

Зуавы уже окрестили этих дам: полк королевских бабенок.

Здесь особенно выделялась одна, в строгом черном одеянии. Она то удалялась, то снова приближалась, выражая всем своим видом бесконечное презрение к происходившему. Сохраняя среди пуль и ядер хладнокровие и высокомерие, незнакомка являла собой живое воплощение ненависти и омерзения. Две крупные лошади, которыми с удивительным проворством правил рыжебородый мужик в розовой рубахе, шарахались и вставали на дыбы перед дымками разрывов, а их хозяйка восседала во всем своем мрачном великолепии, точно инфернальное[54] божество, несомое аллегорическим[55] облаком.

Оторва, которого эта демонстрация презрения начинала выводить из себя, сказал своим товарищам:

— А что, если мы подцепим эту Даму в Черном?.. Что она здесь шастает? Поболтаем с ней, а потом уж присоединимся к своему полку.

— Это идея! — вскричал Понтис. — Нам нужно каждому раздобыть себе по заморской курочке!

— Зуавы — верхом! Это было бы шикарно!

— Вон целый табун несется на нас… только выбирай!

— Внимание! Берегись кавалерии!

Ошеломленный, раздосадованный Меншиков наконец понял всю серьезность положения. Если маневр Боске осуществится, русские пропали. Человек энергичный и твердый, главнокомандующий решил немедля разгромить французскую дивизию. Он подтянул все резервы: пехоту, кавалерию, конную артиллерию — превосходные части, в которых был совершенно уверен, и с яростью бросил их против солдат Боске.

В то же время князь отдал приказ все сжечь — фермы, аулы, мельницы, виллы, чтобы лишить малейшего укрытия французских стрелков, чье дальнобойное орудие приводило его в отчаянье.

В распоряжении Боске было шесть тысяч пятьсот штыков, двенадцать пушек и ни одного кавалериста. Ему предстояло отразить атаку двадцати тысяч русских из трех армий, располагавших полусотней пушек.

Внезапно сражение стало особенно ожесточенным. Сент-Арно послал к Боске офицера связи с приказом держаться до последнего. И Боске, который видел, какие страшные бреши пробивали в его дивизии вражеские пули и ядра, ответил:

— Скажите маршалу, что я не могу позволить противнику уничтожать меня более двух часов.

Артиллеристы держались, как всегда, до последнего. В первой батарее было уже потеряно убитыми и ранеными сорок человек, искалечена половина лошадей; во второй — жертв оказалось не меньше. Обе батареи защищали две роты венсенских стрелков, которых косил адский огонь.

Среди грохота взрывов донесся звук трубы. Сигнал к атаке! — его играли русские кавалеристы.

Гусарский полк устремился на батареи, чтобы посечь артиллеристов и захватить или заклепать орудия.

— Картечь! — закричали командиры батарей. — Картечь! И дайте им подойти!

Для защиты пушек обслуга взялась за карабины; капралы и сержанты обнажили сабли. Стрелки образовали каре[56]. Батальон зуавов подбежал мерным шагом.

Возле первой пушки, которую они отстояли, Оторва и четыре его товарища перевели дух.

— Глядите не упустите ку́рочек! — Жан не отказался от своего плана.

Совсем рядом заливалась труба. Гусары[57] приближались со скоростью молнии.

— Взвод, пли!.. Рота, пли!.. Батальон, пли!..

Пушки и карабины загремели одновременно. Облако дыма, в котором исчезли свои и чужие, люди и лошади, накрыло плато.

Крики, ржание лошадей, брань, стоны и звон металла. Паническое, беспорядочное бегство великолепного гусарского полка, от которого осталась половина.

Героическая атака, яростное сопротивление, страшные Удары, неистовство, жуткие раны, беспощадная смерть — противники были достойны друг друга!

Во время рукопашной, короткой, но необыкновенно яростной схватки, пятеро зуавов вонзали штыки в ноздри оставшихся без всадников лошадей. Лошади, остановленные на всем скаку, встали на дыбы. Зуавы тут же ухватились за поводья и с цирковой ловкостью прыгнули в седла. С этой минуты атака захлебнулась. Гусары повернули на сто восемьдесят градусов и бешеным галопом возвратились для переформирования.

Лошади, оседланные зуавами, попытались догнать своих, стали бросаться из стороны в сторону. У наездников не было плеток, поэтому они усмиряли животных с помощью штыковых ножен. Потом, взбадривая их окриками, поводьями и каблуками, пустили в бешеный галоп, рыча, как арабские наездники:

— Адроп!.. Адроп!..

Все это случилось так неожиданно, что артиллеристы и стрелки в восторге прокричали:

— Молодцы, зуавы!

Они помчались через фронт своего батальона, и кто-то из офицеров воскликнул:

— Черт побери! Клянусь, это Оторва!

И тут же в этих странных кавалеристах, которые, горяча коней, с воплями мчались к экипажу Дамы в Черном, товарищи узнали Жана и его конвоиров. Голоса артиллеристов слились в мощный крик:

— Виват Оторве!.. Да здравствует Оторва!

Через две минуты русский экипаж был окружен. Оторва, почтительно склонившись, обратился к Даме в Черном:

— Мадам, я поклялся вас пленить! Так и случилось!.. Вы в плену.

Красивое лицо Дамы в Черном исказилось от ярости и странно побледнело. Ее глаза метали молнии. С необычайной быстротой она схватила заряженный пистолет, лежавший с ней рядом на сиденье, и в упор выстрелила в Оторву.

— А я поклялась убить первого француза, который со мной заговорит, — ответила она сдавленным голосом.

Голос дрожал, жест внушал ужас, но выстрела не последовало.