Менделеев - Петр Слётов

«Для поощрения же употребляются следующие средства: 1) предоставление первых мест в классах, за столом и в комнатах; 2) избрание отличных студентов в старшие (для надзора за товарищами); 3) похвальный отзыв о студенте в присутствии директора». И директор по твердой, свыше начертанной программе, готовил студентов к тому, дабы они знаниями своими и верною службою государю могли «принести честь месту своего воспитания», опасаясь только, «чтобы они, лишась руководства наставников и воспитателей, не ослепились приобретенной ими мудростью». Для избежания этого, он рекомендует им, как лучшее средство, сознание слабости своей и испрашивание помощи всемогущего», скрепляя свой совет назидательным изречением одного учителя церкви: «не надо знать, чтобы веровать, а должно веровать, дабы знать».

Вся эта система преследовала определенные цели: государь император хотел, чтобы укреплялись в душах «страх божий, любовь к отечеству и повиновение начальству». Приведенные выдержки из официальных документов, отчетов и рецензий на них показывают, что начальство не только считало цели эти успешно достигаемыми, но и «содействовало» все новому и новому выхолащиванию молодых душ.

Совершенно иначе оценивала Педагогический институт прогрессивная мысль тогдашнего общества. Если для всего общества Институт был слишком значительным учебным заведением, чтобы не быть на виду, если консервативная его часть желала найти и нашла в нем образец забот о народном просвещении, примерное знаменье улучшении, то прогрессивная часть, лучшие представители общества, видя в институте главным образом идеально организованную, в полном соответствии со всеми принципами самодержавия высшую школу, не могли не относиться к нему резко отрицательно. Взгляды эти нашли свое отражение и в литературе.

«— …Хорошо. Но вас отправят чорт знает куда?

— Нет. Я останусь в Петербурге,

— Ваш скотина директор любит вас?

— Нет. Но товарищ министра знает меня и обещал.

— Ну это плохая надежда: тряпка…»

Этот разговор происходит между двумя героями романа Чернышевского «Пролог». Один из них, кончающий Педагогический институт студент Левицкий пишет дальше в своем дневнике: «Прощай институт, убивающий умственную жизнь в сотнях молодых людей, рассылавший их по всей России омрачать умы, развращать сердца юношей, — прощай, институт, голодом и деспотизмом отнимавший навек здоровье у тех, которые не могли примириться с твоими принципами раболепства и обскурантизма, — прощай институт, из которого выносили на кладбище всех, отважившихся протестовать против твоей гнусности, — прощай!»

Последний отрывок расшифровывает то, что не договорено в статье Добролюбова, относящейся к тому времени, напечатанной в «Современнике». «Почему за один год из института выбыло 12 человек? — спрашивает он, разбирая официальный отчет. — Почему из года в год снижается количество профессоров, подготовляемых институтом? Почему кондуитные списки «имеют решительное влияние на определение достоинства студентов?»… Уже постановка этих вопросов в статье была смелым делом в условиях тогдашней цензуры. Добролюбов мог ограничиться лишь едким сарказмом: «Благодарственная же речь студента Чистякова на одном из актов называет институт «средоточием умственной жизни» и говорит, что здесь «все потребности души были предупреждены и удовлетворены»: едва ли хоть одно из наших учебных заведений может похвалиться подобным совершенством!.»

Д.И. Менделеев 1855 г.

Роман Чернышевского «Пролог» был напечатан за границей. Там прозвучало в полный голос то, о чем лишь шепотом мог сказать Добролюбов.

Надо ясно себе представить обстановку, в которую попал и которую изнутри увидел молодой студент Дмитрий Менделеев, чтобы почувствовать всю меру смятения чувств, испытанных им в первые же месяцы сживания с новым для него бытом, средой, режимом, требованиями. Он один. Крепкие институтские стены отрезали надолго внешний мир. Ни друзей, ни знакомых, к которым можно зайти отвести душу в редкие часы предусмотренного уставом отпуска. Все кругом — чужое. На всем, начиная от нижнего белья, кончая шинелью, — штемпель института. Все получается из рук начальства: утренняя булка, характер застольных бесед и нужная книга. Начальства невероятно много — директор, инспектор, профессора, надзиратели и даже товарищи по курсу, отмеченные мерами поощрения, контролируют каждый шаг Дмитрия Менделеева. Первое время от этого контроля некуда деваться. И надо было уже прожить год жизни в Москве у дядюшки, где положение Менделеева близко напоминает зависимое существование приживальщиков, пережить искательство протекции для поступления в высшую школу, словом, первые грубые щелчки жизни, для того, чтобы выработать в себе кое-какие средства внутренней самозащиты и суметь не задохнуться в атмосфере казенного ханжества, раболепия и обскурантизма, существовавших в институте.

Но мало-помалу, присматриваясь к среде товарищей, прислушиваясь к дортуарным, далеким от ушей начальства разговорам, Дмитрий Менделеев начинает замечать, что не все поддается регламенту, утвержденному жандармом. Неистребимы в молодежи движения протеста, неискореним дух вольности, проникающий сквозь толщу стен института. Рядом с Чистяковыми, расточающими перед начальством благодарственные речи, растут и Добролюбовы. Наряду с дипломированными мракобесами есть среди профессоров и люди подлинной науки, для которых институтский режим лишь досадная помеха, затрудняющая ответственное дело подготовки будущих научных кадров России.

В Николаевскую эпоху мрачнейшей реакции государственная машина, несмотря на все свое старание, не могла стереть имен Пушкина и Лермонтова, воспевших яркую личность, противопоставленную черни, мещанству, «надменным потомкам известной подлостью прославленных отцов»; Гоголя, горьким смехом заклеймившего эпоху; Белинского, глашатая западных идей, беспощадного критика действительности. В эту эпоху появились славянофилы и западники, идеология которых носит черты этического и социалистического индивидуализма. Как протест против действительности, выросло и мировоззрение Герцена и анархизм Бакунина. Так отвечала передовая мысль России на самодержавный гнет, на деспотические попытки императора поставить все во фрунт. И по мере того как близится крымская катастрофа — а в годы студенчества Менделеева она уже не за горами — голоса оппозиции режиму все слышней и слышней.

Гул лондонского «Колокола» Герцена, свободная эмигрантская мысль, бурление внешней жизни не могли не просачиваться в Педагогический институт, в среду студенчества. Тесное общение студентов разных факультетов, общие занятия, разговоры — не благонамеренные, на виду у начальства, а свои, конспиративные — тайно попавшая с воли книга — все это формировало мировоззрение и не у всех в законоугодную сторону. Под такими влияниями окончательно вырос и сложился в сурового критика дворянской литературы младший товарищ Дмитрия Менделеева — Добролюбов, никогда не ограничивавшийся собственно литературной критикой и обращавший свое перо на критику действительности. Этих влияний не мог избежать и сам Менделеев.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});