Исследования и статьи - Андрей Никитин

Ну, а как складывалась история взаимоотношений половцев с Русью до прихода монголов?

2. «…послал в Степь ко вуемъ своимъ»

Политическая история половцев на Руси официально начинается в 1056 г. Под этой датой в ПВЛ помещено краткое сообщение: «Иде Всеволод на торки зиме к Воиню, и победи торки. В семъ же лете приходи Блушь с половци, и створи Всеволодъ миръ с ними, и возвратишася половци вь свояси» [Ип., 151]. В такой скупой констатации двух, казалось бы, не связанных между собою фактов заключена подоплека постоянного повода для последующих конфликтов между половцами и русскими князьями. К ней мы еще вернемся. Сейчас важнее напомнить постулаты, которыми большинство наших историков определяет роль половцев в истории древней Руси. Им соответствуют и конечные выводы, которые рождают искаженное представление как о самом народе, так и о его участии в общеисторическом процессе.

Этими постулатами и одновременно выводами, с наибольшей яркостью и законченностью представленными в работах Б. А. Рыбакова, является убежденность в исконной агрессивности половцев, в их жестокости и вероломстве, наконец, в состоянии перманентной войны между Русью и Степью, поглощавшей все творческие силы русского государства[63].

Причин для появления такого отношения к половцам несколько. Первая коренится в некритическом использовании источников, в первую очередь летописей, рассматриваемых в качестве документа, а не литературно-художественного произведения, причем дошедшего до нас в поздней переработке. Вторая причина, о которой пойдет дальше разговор, может быть определена как научная небрежность, привычка полагаться целиком на мнение предшественников, не проверяя факты и не анализируя сделанные из них выводы. Наконец, существует обыкновенная предвзятость, когда факты толкуются в угоду той или иной политической или националистической концепции, и хотя все это лежит за пределами собственно науки, оказывает на нее самое пагубное воздействие.

Под влиянием этих трех факторов в научном и, следовательно, в общественном сознании сложилось убеждение в «исконном противостоянии» Руси и Степи. «Степные кочевники — половцы — делают отчаянную попытку прорвать оборонительную линию земляных валов, которыми Русь огородила с юга и с юго-востока свои степные границы, и осесть в пределах Киевского государства», — писал, опережая Рыбакова, Д. С. Лихачев[64]. В этом свете половцы предстают прямыми предшественниками монголов. Они «коварны», «хищны», «злобны», «алчны». Их основное желание — захватить русские города, «попленить всю землю Рускую», как выражается монах-летописец, с явным неодобрением относившийся к дружбе русских князей с половецкими ханами. Поскольку конфессиональные истоки неприязни монаха-летописца теперь понятны, при анализе описанных в летописи ситуаций следует вводить своего рода «коэффициент поправки». Наиболее добросовестные историки так и поступают. Более полувека назад Д. А. Расовский указывал:

«Русская историография несколько преувеличила значение боевой встречи Руси и половцев и в бесплодных и, в сущности, безопасных для существования Руси войнах ее с половцами видела серьезный натиск азиатского Востока на форпост европейской цивилизации.<…> Взгляд этот ошибочен. <…> За мелкими пограничными войнами не было замечено, что настоящего наступательного движения на Русь у половцев никогда не было и, добавим сейчас же, быть не могло из-за нежелания половцев выходить из степей и расширять свою территорию за счет лесостепной или лесной областей. Половецкие войны были статическими, а потому и не могли серьезно угрожать Руси, которая в эти века почти вся находилась в лесной полосе. Страдать могли лишь те, сравнительно незначительные части Руси, которые вклинивались в степи и оставались открытыми для половецких нападений. Но такие земли составляли не более одной пятнадцатой всего пространства, занимаемого тогда Русью». И далее историк констатирует: «северные пределы половецких кочевий и южные границы приднепровских русских княжеств оставались неизменными»[65].

Сразу же оговариваю: такой безупречный вывод для русско-половецких отношений XII и начала XIII вв. нельзя распространять на последующее время, как это делал, например, Л. Н. Гумилев для периода ордынского ига, вступая в резкое противоречие с фактами. Более взвешенно подходят к истории половцев на Руси Г. А. Федоров-Давыдов и С. А. Плетнева, которая даже включила «Половецкую землю» (так!) в систему княжеств Древней Руси[66].

Наоборот, примером крайне отрицательного отношения к половцам вообще предстают известные монографии Б А. Рыбакова, посвященные «Слову о полку Игореве». Утрируя негодование киевского летописца, историк рисует фантастическую картину беспощадной двухвековой схватки между обескровленной, обессиленной Русью и постоянно атакующей Степью, прорывающей «систему обороны» древнерусских княжеств, воздвигнутую якобы стараниями киевских князей на огромном пространстве от Подонья до Карпат на манер Великой китайской стены. Соответственно и характеристика того или иного князя дается, исходя из отношения последнего к князю киевскому: поддерживал ли тот антиполовецкие киевские выступления, не гнушаясь умерщвлять послов и гостей, как то делал «пламенный патриот» Владимир Мономах, или, наоборот, выступал за мир и дружбу со Степью, как поступал постоянно попрекаемый академиком Олег Святославич…

Считая излишним анализ подобной системы оценок, хочу напомнить, что реальная история русско-половецких отношений даже в том виде, как она предстает беглому взгляду историка на страницах наших летописей, оказывается куда сложнее, богаче и даже парадоксальнее такой искусственной схемы.

Летописание домонгольской Руси полно сообщениями о военных столкновениях русских князей с половцами, это общеизвестно. И хотя на временной шкале такие конфликты занимают неизмеримо меньшую протяженность, чем периоды мирных сношений, внимание привлечено именно конфликтами. Поэтому представляется целесообразным обратиться к статистике, чтобы одновременно выяснить причины возникновения экстремальных ситуаций и определить, как они соотносятся с периодами мирных контактов. Для этих целей наиболее показательным является интервал между 1056 и 1200 г., на которым обрывается так называемый «Киевский летописный свод», наиболее полно представленный в Ипатьевской группе списков. Такое ограничение оправдывается и другим обстоятельством: к началу XIII в. половецкая аристократия была уже связана с Русью столь тесными узами родства и дружбы в трех, четырех и более поколениях, что даже наиболее резкие в своих оценках половцев историки с осторожностью начинают говорить о «симбиозе» двух народов и культур. Да и как можно иначе оценивать обстановку, если знаменитый новгород-северский князь Игорь Святославич и его братья, «буй-тур» Всеволод и Олег, по крови были на 3/4 половцами?![67]

Итак, временной интервал — без малого полтора века, на протяжении которого все упоминания половцев летописцами могут быть определены шестью видами межэтнических контактов: 1) приходом половцев с предложением «вечного мира», 2) браками между половцами и русскими князьями, 3) участием половцев в княжеских усобицах в качестве союзников, 4) походами русских князей на половцев, 5) ответными набегами и 6) спонтанными нападениями половцев на Русь.

Приходы половцев для заключения очередного «вечного мира» с киевским («великим») князем, как представителем всей Руси отмечены в летописи 15 раз: в 6601/1093, 6602/1094, 6603/1095, 6609/1101, 6611/1103, 6621/1113,6632/1140, 6654/1146, 6655/1147, 6663/1155, 6654/1156, 6666/1158, 6671/1163, 6680/1172 и 6700/1192 годах. На самом деле, таких приходов должно было быть столько же, сколько раз за всё это время в Киеве «настоловался» очередной «великий князь». Как можно понять из сообщений летописи и их анализа, всякий раз, когда это происходило, половцы посылали к новому «главе русской земли» представителей ото всех орд с предложением подтвердить мир между Русью и Степью, «да ни мы начнемь боятися васъ, ни вы насъ» [Ип., 555]. Инициатива всегда исходила от половцев, и её трудно истолковать иначе, как неизменным желанием степняков жить в мире с Русью.

Мирным отношениям способствовали и русско-половецкие браки. Можно не сомневаться, что в летописи мы имеем далеко не полный их перечень. В отличие от западноевропейских хроник, в которых представительницам прекрасного пола уделено значительное внимание, русские летописи практически не замечают жен и дочерей русских князей. Даже если они и бывают упомянуты, то обозначены не собственными именами, а по мужу или отцу, исключения весьма редки. С другой стороны, мы совсем не знаем случаев обратных браков (а они должны были иметь место!), когда бы за степных ханов выходили замуж русские княжны. В том, что такие браки были, убеждают не только более поздние браки великокняжеских дочерей с ордынскими царевичами, но, в первую очередь, история вдовы черниговского князя Владимира Давыдовича. Так и не названная по имени дочь городенского князя Всеволодко Давыдовича овдовела в 1151 г., когда в битве погиб ее муж, и тут же бежала в Степь со своим сыном, Святославом Владимировичем, чтобы выйти за половецкого хана Башкорда.