Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный

тут на взрослом высоком велосипеде, чтоб хоть часть событий попытаться восстановить и уложить в свой календарь памяти освежёнными. вишнёвого цвета дача Николая Соколова из Кукрыниксов, бревенчатый сарай, страж дачи Веры Мухиной у пруда за забором… и к Соколовым один я не сунусь – разрыв поколений. не покажет в домике-мастерской, как прежде, свои работы маслом мне классик с мировым именем, известный, правда, как график… примостившись с краешку века на своём краю улицы – мы застали тех, кто писал, а точнее рисовал яркие советские страницы в этой книге человечества. детская соседская дразнилка «Шмаринов – татаринов» вспоминается у соответствующего участка – хотя я её слышал по-своему: «Шмаринов – котАринов», от слова «кот», кто такой татарин я тогда не знал…

участок Королёвых – огромный. на нём даже был свой пруд, в котором сперва купались, а потом забросили. наличие личного пруда особенно льстило бабушке – поэтому гостить у Королёвых было почти как отдыхать по путёвке Наркомпроса в доме отдыха по ту сторону Вори, за усадьбой Мамонтова.

но, пока я не доехал до Королёвых, а точнее до тоже пожилой уже наследницы их Лены, гляжу налево. здесь, после поворота к станции – был домик Нестеровых. вообще-то по мужу Наталья Михайловна, дочь художника Нестерова, сохранившая фамилию – должна быть Булгакова. Фёдор Сергеевич – сын философа С. Н. Булгакова с картины В. М. Нестерова «Два философа». его же профиль, только оптимистический, добрый, и выше ростом сын – не придавленный религиозной мыслью. тесен был мир художников и философов когда-то… когда супруги Булгаковы навещали меня в младенческом состоянии, Фёдор Сергеевич мял мои пятки, приговаривая: «Ещё нехоженые…»

за деревьями не видно уютного домика бездетной пары. может, поэтому они так радовались всякий раз, когда мы с мамой заглядывали к ним на полпути к бабушке. глазастый и бровястый любознательный карапуз топал по доскам их нежного и пАрного, но одиночества. чаще на террасе, прямо вслед за входной дверью, Фёдор Сергеевич рисовал маслом, и я оказывался перед морем и небом, пахнущими возвышенно, масляно. многостаночник, он держал на террасе сразу несколько пейзажей Абрамцева и морские воспоминания… скучая на одном месте, я шёл дальше, изучал уютный их домик с клетчатыми красно-белыми занавесками и скатертями – заглядывал даже в комнату с широкой супружеской постелью. на ней, бесплодной, лежало тоже клетчатое покрывало с оборками. быт на маленькой территории двух комнат и чердачка был соткан с тончайшим вкусом. на чердак меня не пускали (что вызывало небольшую обиду), ибо он был завален картинами на подрамниках. зато приглашали в кухню выпить чаю – здесь тоже все предметы посудные и прочие, в малом количестве создавали впечатление идеального семейного быта. запах деревянной отделки дома сливался с маслом художника, это редкое сочетание, смолянистый дух – и стал для меня эталоном дачности.

еду дальше… дом Королёвых в этом смысле был мне неизвестен – точнее, даже противоположен дому Нестеровых-Булгаковых. уюта здесь не попадалось: посещая бабушку, мы поднимались сразу на чердак. это был не чердак по статусу, а бельэтаж с мансардой, но в силу изначальной деревянной планировки и отсутствия отделки, выглядел внутри как чердак. из сада или из дома на меня, топающего наверх по лестнице-ксилофону, обычно смотрели недружелюбные старушечьи взгляды. появление такого неконтролируемого движения в доме Бориса Данииловича Королёва, где всё было хрупко, как скульптуры – казалось нежелательным. мама успокаивала пожилых барышень (я их плохо дифференцировал – кто жена скульптора Людмила Николаевна, кто служанка Татьяна Афанасьевна) – мальчик не шумный, умный. на нас полаивали из будки у дверей дворняга на цепи и более домашняя собачка болонистого вида… зато наверху меня ждал сюрприз.

мама именно сюда принесла мне подарок – чтобы было чем играть у бабушки в гостях. волшебно-хрупкое творенье это голубого цвета на белых колёсиках, как у кареты – называлось «копнИтель». я переспрашивал и вновь произносил это название с восхищением, как пароль. так я открыл для себя сельскохозяйственную технику. у копнителя была кабинка и белая, как колёса клешня на локтеватом отростке, «трёхпалая» лапа, которая и собирает сено в кОпны. это произведение искусства размером меньше ладони делалось в числе обычных детских игрулек советской фабрикой, но мне казалось откровением. увы, у первого моего копнителя сломалось колёсико (обод оторвался от спиц колеса – мы приклеили, но уже не катилось оно), поэтому мама купила мне новый копнитель – фиолетовый.

говорят (в том числе пейзажи сада, попавшие в семейную нашу картинную галерею), в саду стояли рослые белые скульптуры Королёва – из числа тех, что делались по первому призыву Ленина вести монументальную пропаганду социализма. главным конкурентом Королёва являлся его современник Коненков, негативным следствием этой конкуренции и были «придворные рабочие» – три белые скульптуры из серии «Освобождённый труд» во дворе перед трёхэтажным домом из потемневшего, коричнево-чёрного дерева. они не дошли до московских площадей. двое гигантов пытались разорвать опутавшие их цепи, один из рабочих стоял, опираясь на молот и глядел в лиственные чащи отделявшего дом от железной дороги леса… где-то ниже, по пути спуска длиннющего участка к Воре, ближе к мастерской, у пруда валялись гипсовые обломки – громадные руки, головы. именно тут Королёв придумывал исполинов новой Эпохи. в частности, своих рабочего и колхозницу, когда был объявлен конкурс перед Парижской выставкой 1936-го года. но победила соседка, Мухина.

увы, я был в конце семидесятых годов прошлого века слишком мал, чтобы выйти в сад и увидеть гигантов Королёва: по масштабу мне была лишь злобная болонка, неистово облаивающая незваных гостей. только однажды нам позволили по первому этажу пройти к бабушке, которая в тот момент общалась на террасе с Людмилой Николаевной (на абрамцевских фотографиях с Королёвыми тех лет – пятидесятых и шестидесятых, – бабушка несколько раз написала «моя семья», хотя мы-то были рядом, но не в кадре… вот ещё веяния двадцатых, отрыв от корней, новый вектор коммунистического самовоспитания в среде людей искусства, что-то маяковско-бриковское). тут я и увидел среди старинных строгих книжных и посудных шкафов седовласую, очень пожилую на вид жену и музу скульптора. седые волосы были растрёпаны, но стрижку можно было узнать – каре, так выглядели все музы двадцатых годов, включая Лилю Брик. она молча глядела из кресла-качалки на меня, укрытая дырявым пледом. вся недоброжелательность старости в отношении любопытного мальца выражалась в этом неучастии – а я-то привык уже к симпатиям и ожидал улыбок, экскурсий, что меня проводят к бабушке, обняв и указывая на предметы быта, нуждающиеся в представлении… но сидевшая ближе к саду бабушка быстро разрядила