Андрей Старицкий. Поздний бунт - Геннадий Ананьев

- Мы понимаем: твоего, воевода, слова не достаточно, оно не окончательное. Только ваш великий князь может отпустить нас в наши дома, но мы также понимаем, что если казанцы возьмут крепость, они непременно отвезут нас в Астрахань на продажу в рабство. Выходит, у нас маленький выбор. Но у нас есть вопросы.

- Как величать тебя, воин?

- Лукас.

- Лука, значит. Так спрашивай, Лука, что хочешь.

- Имеет ли воевода затинные пищали[50] и рушницы[51]?

- Да.

- Сколько?

- Пушек - дюжина. Пушкарей всего двое. Для сохранности. Рушниц хватит почти всем, кто ловок в стрельбе из них.

- Мы все крепко держим в руках рушницы. Найдутся среди нас и добрые пушкари.

- Тогда по рукам?

- Да.

Ладони вчерашних врагов - возможно, и будущих - плотно сжались в единый твердый кулак.

Пока Мухаммед-Амин собирал свои тумены, пока вел их к стенам Нижнего, горстка решивших стоять насмерть ратников и вооружившихся горожан изготовились к отражению удара. На стенах - пушки. Вся дюжина. Литовцы и умевшие обращаться с рушницами городовые ратники обустраивались у стрельниц подошвенного и среднего боя, а под стенами, на треногах устанавливали котлы с водой и смолой. Дрова под ними сухие, бересты припасено не скаредно, подожги факелом, и через четверть часа запенится смола, закипит вода - успевай окатывать лезущих по лестницам на стены врагов.

Малочисленность защитников скрадывалась тем, что все они могли сосредоточиться на восточной части крепостной стены, западную - идущую по берегу Волги - можно было оставить лишь под приглядом горожан, ибо известно воеводе Хабару-Симскому, что у Мухаммеда-Амина речной рати нет, а все стоявшие у причалов русских и иностранных купцов корабли, суда и даже лодки уведены вверх по Волге и Оке довольно далеко. Хабар-Симский таким манером убивал двух зайцев: исключал возможность их захвата и использования противником и вместе с тем ставил в затруднительное положение тех, кто по трусости собирался бежать из города. Воевода очень опасался паники и даже малой потери решительности. В одном он сомневался: стоит ли поджигать посады. Однако посадский люд рассеял его сомнения и, уложив на телеги самое ценное, прежде чем укрыться за городскими стенами, поджигал свои дома. Вскоре от доброго посада осталось только пепелище, на котором торчали печные трубы. Сожжены были даже приходские церкви.

Черная туча, край которой даже не был виден, наползала на город. Не остановились татары для подготовки осады, а сразу же полезли на стены, подставляя заранее подготовленные лестницы и цепляясь за стены кошками на толстых арканах конского волоса. В ответ ударили пушки, но, как казалось, они вовсе не наносили заметного урона, ибо место сраженных моментально заполнялось. Зачастили и рушницы, сбивая карабкающихся по лестницам и поднимающихся по веревкам. Еще немного, и полились на головы нападающих кипяток и смола, полетели увесистые камни; но лучше всего ловко получалось у тех, кто, вооружившись баграми (а иные и ухватами), отталкивали от стены лестницы, которые летели вниз, стряхивая с себя, как назойливых тараканов, татарских нукеров. Круговерть кровавая затягивалась, не получилось у казанцев легкой победы. Однако уверенность в том, что штурм захлебнется окончательно, у Хабара-Симского пока не было.

Конечно, одновременно лезть на стены все шестьдесят тысяч татар и ногайцев не могут, поэтому они имеют лишь десятикратное преимущество, а это не так уж опасно для обороняющихся за высокими и крепкими стенами. Угроза главная в другом: Мухаммед-Амин вместо убитых может слать в бой новых нукеров до бесконечности, заменять уставших свежими тысячами, защитникам же негде взять пополнение и смену для уставших, силы людские не беспредельны, а подмога подойдет не раньше, чем дня через три.

Гнев хана, недовольного тем, что взятие города затягивается, как и предполагал Хабар-Симский, подвигнул темников и даже нойонов самолично вдохновлять своих нукеров. Военачальники подступили к стенам настолько близко, что крепкорукий лучник вполне может достать любого из них стрелой, а самострел пускает каленые болты раза в три дальше, о рушницах нечего и говорить, о ядрах и дроби пушек - тем более.

Осенило наконец воеводу Хабара-Симского: «Подошвенные и средние стрельницы пусть продолжают разить нападающих, а со стены надо бить по темникам!»

Хабар-Симский даже не послал младших воевод и стремянных по стене, чтобы они передали его решение стрельцам-литовцам, а сам поспешил от стрелка к стрелку и лично приказывал:

- Выцеливайте вон тех, кто гонит своих нойонов. Не спеша. Чтобы попусту не пугать. Лучше бейте без промаха.

Все стрелки молча кивали, и только Лукас восхищенно воскликнул, подняв большой палец вверх:

- Мудро!

Лукас пригляделся к тем, кто командовал нападающими, выбрал себе самую подходящую, как он рассудил, цель, сказал о своем выборе Хабару-Симскому:

- Вон того, в кольчуге с золотым зерцалом[52].

- Не пробьет пуля. Далековато ей одолеть зерцала и кольчугу.

- Лицо у него не защищено.

Вероятность попасть с такого расстояния в голову была очень мала, и воевода остался поглядеть, будет ли выстрел удачным. А литовец, не обращая внимания на воеводу, уже бубнил сердито:

- Да не вертись ты, остепенись. Вот так. Молодчина.

Выстрел. И - о чудо! - ткнулся головой в гриву коня золотогрудый военачальник, и сразу вокруг него поднялась суматоха.

- Крупную птицу подстрелил! Нет у меня слов для похвалы. Одно скажу: великий ты, Лукас, ратник!

А внизу тем временем все сразу поменялось. Ногайцы - а их первыми пустил на крепость Мухаммед-Амин - поначалу остановились в нерешительности, когда услышали: «Царевич убит!», затем попятились от стен. Сперва неуверенно, но затем, видимо, осмелев, засеменили вслед за уносимым с поля боя царевичем. Пушки, рушницы и самострелы продолжали косить отступающих, а навстречу струсившим скакал тумен казанских татар, чтобы силой подвигнуть их на продолжение боя. Однако ногайцы уперлись. В некоторых местах схлестнулись даже в рукопашке.

- В самый бы раз устроить вылазку! - вдохновенно предложил глава городовой рати. - Дозволь, воевода!

- Полуторами тысяч да на шестьдесят тысяч?! Эко, как сверхразумно! - воскликнул воевода, но, смягчив сердитость, добавил: - Поглядим, чем распря у них закончится? Глядишь, полегчает нам?

Мухаммед-Амин самолично прискакал утихомиривать противостоящих друг другу казанцев и ногайцев. О чем он говорил, конечно, слышно не было, но обороняющиеся увидели, что сразу же сабли у тех и других оказались в ножнах, а кроме того все вместе они отступили от города на добрых полверсты[53] и встали там. Татары и ногайцы, простояв там длительное время, вдруг, явно поспешая, тронулись по дороге на Чебоксары.

- Что?! Уходят?!

Верно. Мухаммед-Амин повернул тумены восвояси, даже не озаботившись о раненых и о похоронах убитых. Предлог: измена ногайцев. Истинная причина отступления была известна только ему, его первому советнику и самым доверенным военачальникам. Лазутчик, полумертвый от усталости, принес пугающую весть о приближении стотысячной русской рати еще до начала боя. Если бы город был взят, можно было уверенно встретить русские полки, а раз скорый удар не удался, стоит ли тогда рисковать - награблено уже вполне достаточно, велик и полон - со всем этим добром быстро не пойдешь. По сообщению лазутчика, передовые отряды подступили только к Мурому. Поэтому и принял решение Мухаммед-Амин уходить, имея в запасе полных три дня. Мятеж ногайских нукеров оказался как нельзя стати, он позволял отступить, не теряя лица, не дав лословам обвинять хана в трусости.

Хабар-Симский, понявший, что вражеские тумены повернули морды коней в сторону дома, тут же послал гонца к воеводам русской рати с вестью об отступлении казанского хана и с советом идти вдогон, дабы отбить хотя б обоз и полон, а если удастся, то и наказать хана за вероломное вторжение. Однако весть из Нижнего Новгорода не вдохновила воевод стотысячной рати на то, чтобы использовать благоприятный момент и намять бока изменнику. Первые воеводы всех полков единодушно решили возвращаться в Москву, оправдывали они свой поступок тем, что великий князь не приказывал идти походом на Казань, а послал их только в помощь Нижнему Новгороду, он велел заступить дорогу туменам, если они захотят отправиться вверх по Волге и Оке. Но казанцы отступили от Нижнего, стало быть, ему помощь не нужна, сам он выдюжил, некому и заступать пути глубь России. Чего ради мельтешить? Возьмет еще и взгреет Василий Иванович за самовольство.

Знали князья и бояре и то, что царь Иван Васильевич, почувствовав себя получше, решил оженить сына-на-ледника и выдать замуж дочь Феодосию[54]. Измена Мухаммед-Амина и его коварное вторжение стали помехой свадьбам, теперь же, когда татары ушли и вряд ли в ближайшее время повторят поход, можно спокойно пировать. Чем скорее те пиры начнутся, тем лучше, ибо здоровье царя не ахти какое.