Последний идол (сборник) - Александр Звягинцев

— Ноги тебе надо делать, Ворон, — сказал тогда пахан зоны, старый вор по кличке Нафт. — Не выпустят тебя мусора отсюда, уроют.

Но бежать в ту пору было не так-то просто. Выручили московские кореши — по неведомым Ворону каналам устроили они ему перевод в Ухталаг. Там жить можно было, хотя Ворона стали уже донимать болезни и хвори… В восьмидесятом году зэки в Ухталаге взбунтовались. Проломили кирпичом голову хозяину зоны, полковнику по кличке Барон, и взяли заложников. Бунт быстро утихомирили, а за проломленную голову Барона притянули к ответу двух молодых воров.

«Пропадут желторотые, — вдруг подумал Ворон и неожиданно для всех взял вину на себя. — Мне, чахоточному, так и так гнить здесь, а они, может, еще жизнь увидят…»

Барон был мужик порядочный, он хоть и знал, кто ему кирпич на голову опустил, но за такой поступок зауважал Ворона и не настаивал на большом сроке. Накинули Ворону еще пять лет и по ходатайству Барона оставили его на зоне.

Авторитет Ворона у зэков после того случая стал непререкаемым. Воры выбрали его хранителем общака и патриархом — судьей зоны. Судил он хоть и строго, особенно за стукачество, крысятничество и отступничество от воровских законов, но всегда по справедливости.

После восемьдесят пятого года жизнь в стране стала круто меняться, но за колючую проволоку долетали лишь разрозненные слухи, из которых невозможно было составить полной картины происходящего. Впрочем, Ворон и не пытался понять, что такое перестройка, ускорение и гласность. Его здоровье резко ухудшилось, открылся туберкулез. Сам Ворон понимал, что земная его жизнь заканчивается, и с философским спокойствием ждал своего смертного часа.

«Всю жизнь по зонам, а вот лежать на тюремном кладбище с насильниками и мокрушниками чего-то мне неохота, — иногда думал он тоскливо. — Да жизнь не кино — обратно не перемотаешь».

Оживлялся Ворон лишь тогда, когда по другую сторону колючей проволоки появлялись дети охранников и вольнонаемной лагерной обслуги. Часами он мог, не шелохнувшись, сидеть у окна, наблюдая за их играми и проделками. По ночам на него стала вдруг наваливаться стариковская маета. Наглотавшись чифиря, лежа на своих паханских нарах, он мысленно прокручивал всю свою жизнь, и чаще всего память уводила его в далекие годы войны. Перед ним возникали как живые лица его фронтовых друзей-разведчиков и косоглазенькой казашки из Гурьева. Он живо, до родинки на теле, представлял детишек, не рожденных ими, и особенно внуков от тех своих не рожденных наследников. В грязном, пропитанном мерзостью бараке по ночам ему стали вдруг мерещиться их звонкий смех и голоса.

Еще он думал, могла ли его жизнь сложиться иначе, и ничего придумать не мог. Вспомнил он и сумасшедшего попа, который сказал ему, что над человеком есть только двое судей — Бог и он сам. Насчет Бога он придумать ничего не мог — если встанет перед ним, тогда и узнает, что он про раба своего Ворона думает, какой приговор ему вынесет…

А вот сам он о себе много чего думал. Например, чего он так всю жизнь за воровские законы стоял. Ведь и их не с неба спустили, а насильники, жулики и убийцы придумали, чтобы самим друг друга поменьше резать да мусорам сдавать. Вот и вся польза от этих законов… И молодым ворам на эти законы уже плевать — они свои устанавливают. Полковник Скорый, конечно, «оборотень» и сволочь, но ведь вел он себя чисто по-воровски: была возможность тайно от своих же ментов — крал у того же государства, что и Ворон, подставлял под ножи и пули невинных фраеров, с которыми по воровским законам можно творить что угодно… Так что ничуть он был не хуже его, Ворона, подельников. Да и его самого. Не лучше, конечно, но такой же…

Наверное, ночные эти мысли не проходили зря. Окружение Ворона скоро заметило, что старик сдал, размяк, в судьи уже не годится — беспрекословности и жестокости в нем нет. «Не дотянет старый Ворон до весны», — толковали простые зэки меж собой. Но молодым беспредельщикам весны ждать было уже невмоготу, они давно уже думали, как подмять зону под себя, и ночью кашляющего Ворона быстро придушили подушкой. Истерзанный болезнями старик почти и не дергался. На следующий день в зоне был уже другой патриарх.

И никому не было дела до того, что в последнее время Ворон все чаще раскаивался в своих скорбных делах и очень жалел, что ему придется умереть здесь в зоне как паршивой собаке, и еще думал про себя: «Не по-людски ты жил… Не по-людски…»

А пожалело о смерти Ворона только начальство колонии, потому что с новым паханом здесь можно было ждать больших неприятностей.

1989–1991

Интимные обязанности

Городской прокурор Алексей Алексеевич Харитонов хмуро слушал следователя Альбину Петровну Шип, которая докладывала о проделанной работе по недавно поступившему в прокуратуру необычному заявлению. Заявление было озаглавлено «Понуждение к действиям сексуального характера», автором его была молодая еще женщина, работавшая бухгалтером в одном из городских учреждений.

Еще недавно невозможно было представить себе, что здесь, в старинном российском городе с прочными казацкими корнями и соответствующими нравами, кому-то в голову придет обратиться в прокуратуру с заявлением об этом и давать откровенные показания. А потом еще и быть готовой обнародовать все публично в суде! Во всяком случае, на памяти Харитонова и других опытных следователей-мужчин ничего не было. Поэтому Харитонов расписал заявление для проверки следователю Альбине Шип, женщине еще молодой, одинокой, но это одиночество уже явно тяжело переживающей. Мужики могли подойти к делу легкомысленно, а уж эта спуску не даст… Примерно так думал Харитонов. И теперь видел, что в своих расчетах не ошибся.

Из рассказа Шип следовало, что начальник одного из городских учреждений Василий Харлампиевич Хачериди, 44-летний мужчина с греческими корнями, что называется, положил глаз на новую сотрудницу Маргариту Могилевскую и стал настойчиво домогаться от подчиненной взаимности. Мужчина он видный, самоуверенный, избалованный вниманием в практически женском коллективе учреждения. Но замужняя Могилевская делала вид, что намеков начальника не понимает. Наконец, когда она пришла к нему в кабинет подписывать заявление на отпуск, тот прямо предложил укрепить служебные отношения — интимными. Получив отказ, Хачериди страшно оскорбился и предложил Могилевской хорошо подумать. А то ведь так можно и работу потерять, а по нынешним временам да при безработном муже оказаться без зарплаты…

— Из чего можно сделать вывод, — заключила Шип, — что Хачериди специально изучил семейное положение Могилевской и готовился к шантажу…

Харитонов автоматически кивнул.

Дальше — больше. Даже во время отпуска воспылавший страстью руководитель звонил Могилевской домой и прямо спрашивал: «Что надумала?.. Нет? Тогда пойдем по жесткому варианту…»

— Это что значит? — нахмурился Харитонов.

— Видимо, шантаж и давление, — объяснила уже разгорячившаяся от собственного рассказа Шип. — Домогательства продолжались, и когда Могилевская вышла на работу. Кроме угроз увольнения, в ход шли дорогие подарки и обещания более высокой должности и оклада… Причем оказалось, что это были не просто слова — Могилевскую назначили на более высокую должность, повысили зарплату чуть ли не на треть…

— Господи, чего он к ней пристал-то? — не выдержал Харитонов. Что она — красавица писаная?

— Да ничего особенного, — поджала губы Альбина Петровна. — Полноватая такая. Думаю, просто не мог смириться, что кто-то ему смеет отказать. Мужской шовинизм…

«Ишь, каких слов набралась, — мельком подумал Харитонов. — Сама-то, небось, только и ждешь, когда на тебя какой-нибудь шовинист внимание обратит. Вот будет радости!»

А пока Шип увлеченно продолжала рассказывать. Могилевская так и не захотела ответить на все знаки внимания начальника.

— Вот только Хачериди этот не учел, что женщина она современная, поэтому пошла к адвокату, — торжественно доложила Шип, блеснув глазами. Мол, знай наших!

— И тот, надо думать, объяснил ей, что доказать домогательство очень сложно, — скучным голосом сказал Харитонов. — Потому как надо доказать, что тебя пытались принудить к сексуальным действиям путем шантажа, угрозы уничтожения, изъятия имущества либо с использованием материальной или иной зависимости. Просто навязчивые ухаживания коллеги по работе под действие статьи не попадают…

— Объяснил. Но только Могилевская не сдавалась — купила и стала носить с собой диктофон, чтобы записать угрозы.

— Записала? — поинтересовался Харитонов.

А сам подумал: «Вот вляпался мужик!»

— Не удалось, — разочарованно покачала головой Шип. — Как назло, Хачериди в этот момент перестал угрожать, а прибег к пылким признаниям и уверениям в необыкновенной любви… В общем, после повышения Могилевской он посчитал, что теперь отказа ему не будет. Однажды Хачериди вызвал ее и сказал, что ждет ее в номере гостиницы и протянул ключ. Она ключ взяла…