Сын Портоса - Александр Дюма

Как только дверь за хозяином закрылась, пожилой дворянин быстро повернулся к своему гостю и тихо осведомился, оставив недавний игривый тон:

— Полагаю, вы прибыли сюда с единственной целью повидать меня, не так ли, Буалорье?

— Совершенно верно, господин герцог, — последовал почтительный ответ.

— И вы приехали по поручению отца Лашеза, королевского духовника?

— Это он указал мне путь, которым вы решили следовать в Париж.

— Морской путь — через Байонну и Сен-Назер…

— Он и послал меня к вашей светлости, а я стал поджидать вас в этом городе, так как был уверен, что здесь наша встреча не привлечет внимания.

— Вы поступили правильно. Ибо по крайней мере некоторое время мое возвращение во Францию должно храниться в тайне от короля и двора. Вы привезли мне новости?

— Да, монсеньер.

— И судя по вашему тону, серьезные?

— Весьма серьезные. Судите сами — королевская фаворитка мертва.

— Мадемуазель де Фонтанж мертва?

— Увы, это так!

— Ей ведь едва ли больше двадцати! Ужасно! Это не может быть правдой!

— К сожалению, это правда, и я уполномочен преподобным отцом познакомить вас с обстоятельствами таинственного происшествия.

— Вы говорите, таинственного?

— Да, в этой истории будет нелегко разобраться.

Нахмурившись, путешественник опустился на стул. Взмахом руки он пригласил курьера сесть и вновь заговорил, склонившись к собеседнику, как будто опасался, что стены имеют уши.

— Ну, довольно фантазий! Мне нужны факты. Расскажите мне все, не опуская никаких подробностей, которые могли бы просветить меня.

— Новая Лавальер, — медленно начал Буалорье, — совершила три ошибки: она оскорбила госпожу де Монтеспан, выставляя напоказ свой триумф — то, что она отвоевала у нее короля, и гордая Атенаис…

— Я знал ее, как мадемуазель де Тонне-Шарант, — вмешался слушавший его рассказ.

— …не смогла этого простить. Второй ошибкой было то, что она взяла к себе на службу лакея, ранее состоявшего в услужении у ее побежденной соперницы, а третьей — что однажды вечером, когда ей было жарко и хотелось пить, она приняла из рук этого парня чашку молока и выпила ее залпом.

Тот, кого некогда именовали Арамисом, не отличался чувствительностью. Сердце его засохло, как и у всех стариков, которые ранее были ярыми поклонниками прекрасного пола и имели у него успех. Без содрогания слушал он трагическую историю несчастной «королевы на день», безжалостно вырванной из жизни в самом расцвете молодости, красоты и монаршей благосклонности.

— Так-так, — всего лишь заметил он. — Должен сказать, что вы выдвинули ужасное обвинение.

— Это не мои домыслы, а всеобщее мнение, неофициально циркулирующее при дворе и в городе. На такой вывод указывают обстоятельства, обнаруженные в ходе дознания. Его величество поручил министру полиции Ларейни и его Огненной палате[8] расследовать историю с массовыми отравлениями, ужаснувшими всю столицу.

— И что показало это расследование?

— Твердо установлено, что госпожа де Монтеспан пыталась устранить соперницу при помощи отравленной одежды и перчаток, которыми ее снабдили два негодяя, а именно: слуга по имени Романи и приказчик лионского торговца шелком по имени Бертран, и после обращения к профессиональной отравительнице, известной под кличкой Ла Филастр, маркиза решила в деле избавления от мадемуазель де Фонтанж положиться на небезызвестную Ла Вуазен, сама оставаясь в тени. В качестве сообщницы она использовала свою служанку Дезейе.

— Разве эта Ла Вуазен не была судима, приговорена и казнена?

— Да, монсеньер, и весьма поспешно, дабы она не заговорила.

— А я думал, ее подвергли пытке, чтобы развязать язык…

— Так и поступили, монсеньер, но согласно пришедшему из Сен-Жермена приказу короля, ее показания были записаны отдельно от официальных свидетельств, чтобы король мог уничтожить их, без предъявления трибуналу в королевском арсенале. Также поступили и с показаниями Ла Филастр. Допрос Романи и Бертрана был отложен. Наконец, министр Лувуа[9] организовал встречу короля с его отвергнутой любовницей, во время которой последняя перешла от рыданий к встречным обвинениям и держалась весьма высокомерно.

Шевалье д'Эрбле раздраженно махнул рукой.

— Нетрудно представить себе эту беседу, — флегматично заметил он. — Монарх допрашивает свою фаворитку, требуя от нее признания в совершенном преступлении, получает возмущенный отказ и не может добиться даже признаков раскаяния. Обвиняемая начинает рыдать. Вскоре, согласно неминуемой женской тактике, она переворачивает все с ног на голову — переходит в наступление и укоряет своего судью в неверности, как в первопричине ее ложных шагов и преступления. На них ее толкнули ревность, неумеренная страсть, пожирающее пламя любви! Мужчины охотно прощают преступления с подобными мотивами. Людовик, уверивший себя в том, что он бог, и только улыбающийся тем, кто говорит ему это, хотя ему следовало бы смеяться над ними, — такой же человек, как и другие. Могу легко себе вообразить, что он верит этим заявлениям и поглощает такое обожание и низкопоклонство, как нектар. В конце концов, случившееся — всего лишь скандал в гареме. Одна султанша убивает другую, чтобы единолично обладать всеобщим идолом! Это только льстит его гордости. Ибо ваш Юпитер, чьи нахмуренные брови способны потрясти Европу, слабее школьника простодушней посыльного, доверчивей парижского лавочника, когда затрагивают его чувства и щекочут самолюбие. В результате он все прощает, объявляет гордую Атенаис оправданной, и она занимает при дворе еще более твердое и могущественное положение, чем когда-либо.

— Настолько могущественное, — подтвердил Буалорье, — что империя и Соединенные провинции[10] находят вполне естественным советоваться с ней при посредстве послов.

Опытный заговорщик изумленно уставился на говорившего.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— То, что посланники принца Оранского[11] и венского двора совещались с королевской фавориткой об условиях мира, который вскоре будет подписан.

— Мира! — вздрогнув, повторил господин д'Эрбле. — Мы собираемся подписать мирный договор? Да вы в своем уме, мой бедный Буалорье?

— Мир будет подписан, монсеньер. Уже установлено, что город Нимвеген[12] станет местом встречи полномочных представителей, которые обсудят условия.

— Стойте! А как же Испания, которую я представляю, и которая вошла в коалицию против Людовика XIV только по настоятельным просьбам императора и штатгальтера, — Испания не должна быть информирована о событии подобной важности?