Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович

Духовная цензура утверждала к печати сочинения по всем отраслям знаний: от художественного произведения до научного трактата. Особенно поражает обилие сохранившихся в архивах духовной цензуры отчетов и заключений по просмотренным периодическим изданиям, за которыми был установлен особенно строгий контроль. Здесь можно увидеть заключения на все выходившие в то время в России журналы: от детского журнала «Елка», армейского «Чтения для солдат» до «Отечественных записок» и «Современника». Все они подвергались двойной цензуре: поступали в светскую, а из нее — в духовную цензуру. И опять в светскую. Редкая статья могла преодолеть этот барьер. В 1840–1841 годах из всех запрещенных для распространения в России книг третья часть была задержана по религиозным соображениям. Не зря же А. И. Герцен назвал 1830-1840-е годы «моровой полосой».

Особенно строго предписывалось цензорам относиться к французской литературе, невзирая — художественной или научной. Результаты не замедлили сказаться: в 1841 году запрещена «Система природы» Гольбаха из-за «резкого материализма, знаменующего эту философию, отрицающего бытие Божие и разрушающего основные начала веры, политики и нравственности». Эта же судьба ждала работы К. Вольнея, A. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна, Л. Фейербаха, М. Шенье, B. Гюго, О. Бальзака, Г. Гейне. «Страдали» и российские авторы — Г. Р. Державин, А. Д. Кантемир, А. С. Пушкин, В. Г. Белинский, М. Н. Загоскин…

Приложило свою длань и Третье отделение, указав светским и духовным цензорам незамедлительно сообщать начальнику тайной полиции имена авторов, «распространяющих безбожие» или «нарушающих обязанности верноподданного». С таким же предложением Третье отделение обратилось и к высокопоставленным представителям духовенства.

Доносом петербургского митрополита Серафима (Глаголевского) началось печально известное дело об опубликованном в 1836 году Н. И. Надеждиным в журнале «Телескоп» «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Из письма Серафима шефу жандармов А. X. Бенкендорфу следует, что митрополит с января 1835 года, с ведома Николая I, являлся агентом Третьего отделения и письмо о журнале «Телескоп» было его первым «служебным доносом». Митрополит характеризовал письмо Чаадаева «негодным», а суждения автора, по его мнению, — «ложны, безрассудны и преступны сами по себе». Предлагал он привлечь к ответственности и издателя, осмелившегося «распространять между соотечественниками столь преступные хулы на отечество, веру и правительство свое»[30]. Таким же образом по доносу епископа Афанасия и священника Иакова Остромысленского Синод возбудил несколько дел против журнала «Отечественные записки».

Особенно лютовала цензура в 1848–1855 годах, которые получили в либеральных кругах наименование «страшная семилетка». Причина революций 1830 и 1848 годов в Европе виделась русским монархам в распространении новейшей философии, религиозного индифферентизма, переходящего в атеизм. Чтобы не допустить в Россию «губительных идей Запада», в апреле 1848 года был создан межведомственный секретный цензурный комитет для духовного надзора за деятельностью светской и духовной цензуры — Комитет 2 апреля. До марта 1855 года его возглавлял Д. П. Бутурлин, непосредственно отчитывавшийся только перед царем. Взгляды Бутурлина красноречиво характеризует как-то брошенная им фраза, которую воспроизводят в мемуарах все современники, писавшие о нем. «Не будь Евангелие так распространено, — говорил он, — то его бы следовало запретить за демократический дух, им распространяемый». Аналогичный комитет был создан и при Синоде.

По существу стало невозможным какое-либо развитие науки, культуры, искусства, образования. Отсекалось всё и вся, что хоть немного выбивалось из жесткого обруча «православных истин» и «долга перед государем». По доносам возбуждались дела против ученых, издателей, писателей. Все это привело к тому, что в России, как ни в одной другой стране мира, получила широкое хождение так называемая бесцензурная литература — «самиздат». Запрещенные произведения переписывались от руки и распространялись в списках, некоторые литографировались. Нелегальная печать, издаваемая за границей, и прежде всего в Вольной русской типографии А. И. Герцена, пробивала бреши в царской России, привнося в общественное обсуждение назревшие вопросы — отмена крепостного права, реформы во всех областях русской жизни.

Любопытное свидетельство о распространении в России нелегальной литературы оставил в своем письме министру внутренних дел П. А. Валуеву барон М. А. Корф, писавший: «Нет и не было запрещенной книги, которой бы нельзя было достать; именно в то время, когда правительство всего строже преследовало известные лондонские издания, они расходились в тысячах экземплярах, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать — в каждом кармане; когда мы всего более озабочиваемся ограждением нашей молодежи от доктрин материализма и социализма, трудно указать студента или даже ученика старших классов гимназий, который бы не прочел какого-нибудь сочинения»[31].

Претворение в жизнь «императорских начал» в деле образования и культуры общества возлагалось на обер-прокурора Святейшего синода графа Н. А. Протасова, занимавшего эту должность в 1836–1855 годах[32]. Протасов проводил линию на подчинение церкви государству. Современники свидетельствовали: «Все делалось по его мановению, и стук его гусарской сабли был страшен для членов Синода». Одновременно Протасов проявил и качества тонкого политика, психолога, мастера интриг. Он сумел очаровать первенствующего члена Синода санкт-петербургского митрополита Серафима, да так, что тот на вопрос Николая I: «Доволен ли он Протасовым?» — ответил: «Лучшего и желать не надобно». Пользуясь абсолютным доверием царя, Протасов твердой рукой правил церковным миром: добился принятия Устава духовной консистории, деспотическими методами боролся с всевластием православных архиереев, без устали ревизуя их деятельность. Именно тогда все с удивлением узнали, что и архиереев можно судить, что и для них законы писаны, что и на них можно жаловаться в Синод.

…Можно сказать, что Иоанн Кронштадтский впитал в себя «протасовский дух» на всех ступенях своего духовного образования, что, конечно, во многом и объясняет его взгляды, убеждения и представления о месте Церкви и священника в обществе, о взаимоотношении Церкви и государства, о государе как помазаннике Божием, о содержании православного богословия и его практическом воплощении, об отношении Русской церкви к нерелигиозной культуре, взглядам и ценностям…

Граф и понял, и смог найти способы воплотить замыслы своего патрона — Николая I. Службу свою в Святейшем синоде начал он с того, что разослал всем ректорам духовных академий и семинарий циркуляр с поручением, «дабы они свободно изложили, как они понимают богословию и какие улучшения полагали бы внести в нее». Особое одобрение получила записка ректора Вятской семинарии архимандрита Никодима (Казанцева), которому было поручено подготовить новый проект устава семинарии.

…Ненастный сентябрьский день 1838 года не предвещал ничего положительного. Никодим знал: если приглашают к обер-прокурору «явиться в ранний час и при параде», то готовься к неприятностям. Да и духовенство уже успело увидеть и понять за два прошедших года, что есть из себя новый обер-прокурор. Предчувствие не обмануло.

С хмурым лицом встретив посетителя и даже не подойдя под благословение, он пригласил его сесть в жесткое черное кресло, а сам стал мерно расхаживать по кабинету. Без каких-либо приуготовлений и объяснений он обрушился на архимандрита:

— Вы учились в семинариях и академиях не для себя, а для нас… Вы наши учителя в вере…

— Да, но паства ждет к себе образованного священства, — робко пытался вставить архимандрит.

— Но вас не понимают люди, стоящие в храме. Вы чуждаетесь практического богослужения… Не умеете ни петь, ни читать, не знаете церковного устава… Вами руководят дьячки, над вами издеваются начитанные мещане.