Продайте мне хоть что-нибудь! - Татьяна Рудина

Это куплено еще до выборов – объяснение с мужем по поводу новой вещи.

Дубленка

Никогда не забуду. Раздевалка в детском саду. Вхожу я, и нянечка орет:

– Вы только на нее посмотрите!

Я понимаю, что это она про меня.

– Это же надо ребенка так безвкусно одеть! Кофта зеленая! Юбка фиолетовая! Колготки коричневые! Ты посмотри только на себя! Ужас!

Я замираю от шока. И смотрю на себя. Наверно, действительно не очень.

– Вот, посмотри, как девочку одели хорошие родители!

Я послушно смотрю на девочку из хорошей семьи.

– Все в тон, платье голубое, колготки синие, туфельки синие! Любо-дорого взглянуть!

Дальше не помню текста. Помню только, что я еще очень долго продолжала стоять и не могла пошевельнуться. Я в первый раз в жизни была так сильно унижена.

Но это еще был удар по моей маме, у которой, как оказалось, совсем не было вкуса.

А вкус у моей мамы был. Это я уже, конечно, попозже поняла. Идеальный вкус был – отвечаю, просто одела она меня, не слишком заморачиваясь, что под руку попало.

Я пришла домой и рассказала о моем унижении.

– Все в тон – дурной тон.

Беззаботно так сказала. Я не поняла, что она имела в виду, но очень обиделась именно на то, что беззаботно.

Еще у нее другие разные выражения были, которые я не понимала:

– Фирму лажать – себя не уважать.

Это значило – нельзя переделывать фирменную вещь.

– Я не сильный, зато стильный.

Стиль ценился у нее превыше всего.

– Мода проходит – стиль остается.

Это к предыдущему выражению пристегивалось. Цитата. Шанель.

– Самопал из Еревана.

Это значило, что вещь не фирменная, а сшита под нее. Шился самопал в основном в братских республиках Армении и Грузии.

– Достала по блату.

Это надо объяснять тем, кто не застал страну с гордым названием СССР.

В принципе все было дефицитом, и достать необходимую вещь можно было только имея связи. То есть по блату. В общем-то на этом держалась вся система: ты мне – я тебе. Выглядело это примерно так:

– Мне нужен холодильник. Есть кто-нибудь?

– Есть один мужик. Ему нужен хороший невропатолог.

– Есть невропатолог, но ему нужно хрусталь достать.

Ну и так до бесконечности по той же схеме.

В моем любимом фильме «Мимино» есть такая сцена:

– Але, Яков Борисович, у нас беда. Приехал племянник – надо срочно устроить в гостиницу… Родя, два билета на «Лебединое» можешь?

– Вряд ли.

– Может.

Фирму мама покупала у фарцовщиков, но в основном в комиссионке. Опять разъяснять надо для юного поколения. Комиссионный магазин. Туда сдавались ненужные уже вам вещи. Поносила платье – сдала. Но некоторые люди, выезжающие за границу, привозили, чтобы сдавать. Валюту ввозить было нельзя. А шмотье можно было продать дорого.

Как-то мама купила мне у фарцовщиков одну из первых в Москве дубленок. Ну и себе и папе, естественно. По ее радости я поняла, что это очень круто. Училась я в английской спецшколе, как раз той самой. А приняли меня в нее по блату. Моя бабка-учительница была знакома с завучем.

Там детки правительства учились, ну и всяких других шишек. Кто как одет – было страшно важно. Снобская была школа.

И мама решила дать свой ответ Чемберлену:

– Ты придешь – они все сдохнут от зависти, зуб даю.

– Спасибо, мамуля.

Пришла в школу. Что тут началось – я вам передать не могу!

– Смотрите, смотрите! В тулупе приперлась! В деревню езжай! Ты б еще валенки напялила!

Разве что камнями не закидали. В слезах вернулась домой, кинула этот тулуп на пол:

– Никогда в жизни больше не надену твою дубленку!

– Прекрати немедленно! Они все идиоты. Скоро все будут о них мечтать, а носить будешь ты.

– Но это же тулуп!

– Новое – это хорошо забытое старое.

Еще одно ее непонятное выражение.

Конечно, мама была права. Скоро все их захотели, эти дубленки, но до этого «скоро» я была обречена ходить в тулупе.

Вера. Минерва

...

Я помню все папины и мамины вещи, в чем они ходили.

Мама в красивейшем, цвета горчицы, костюме, папа в бежевом пальто цвета кэмел. Это сейчас, вспоминая то пальто, я так называю этот цвет.

А тогда, когда молодой, веселый и красивый папа в нем ходил, пальто было просто бежевое. И что есть такое название у этого оттенка бежевого, никто и не подозревал. Бежевое и бежевое.

Тогда знали только сигареты с таким именем. С верблюдом на пачке. Никто их не курил, просто знали, что есть такие американские сигареты. В иностранных фильмах видели.

У папы был очень хороший вкус. Он очень любил маму и хотел, чтобы она шикарно выглядела, но в магазинах ничего шикарного не было, вернее, вообще ничего практически не было, и он купил маме швейную машинку, лучшую из всех, что были. Это была чешская машинка «Минерва». И он заставил маму научиться себе шить. Он рисовал ей эскизы платьев и костюмов, и по ним она шила. И тот горчичный костюм из тончайшей шерсти она сшила по его эскизу.

Нам с сестрой она не шила – все покупалось в магазинах. И все – на вырост. Покупалось, вернее, только мне. Наташа, сестра, – на два года меня младше, и ей приходилось донашивать то, из чего я выросла. Она совершенно на это не обижалась, просто иногда ей приходилось очень долго ждать.

– Посмотри, это платье тебе уже мало.

– Где?

– Вот здесь.

И Наташа показывала на пояс. Он действительно сидел уже на линии нижних ребер, но я очень любила это платье. Мне жалко было с ним расставаться.

– Ничего не мало!

– Ну дай хотя бы померить!

– Дам, когда мамы не будет дома.

Мама пресекала все разговоры на эту тему и сама решала, когда кому чего купить или передать.

Помню, мне купили новую коричневую цигейковую шубу и такую же шапку. Я эту шубу сразу же невзлюбила. Моя первая, беленькая, отходила, естественно, Наташке.

Я иду первый раз в ней гулять. Натуся простужена и сидит дома.

Вся семья с умилением смотрит в окно. Папа, мама, бабушка и злорадная Натуся.

И все мне кричат через открытую форточку: «Веруня! Веруня! Осторожно, очень осторожно. Не упади!!!» Это они не обо мне так беспокоились, а о новой шубе. Была уже весна, оттепель, кругом были лужи. И я на их глазах специально не падаю, а нахально просто ложусь в самую большую лужу и смотрю на их вытянутые лица.

До сих пор не понимаю, зачем я легла в эту лужу. Думаю, из-за злорадной трехлетней Натуси. Как же я тогда получила от мамы!

Вещи надо было носить аккуратно, очень аккуратно, чтобы они перешли Натусе в приличном виде. Сейчас никому ничего не надо передавать, но привычка осталась. Я очень аккуратно ношу: рефлекс – никуда не деться.

Папа умер совсем молодым. Ему было тридцать два года. У него был рак. Мама умерла через три года. Ее сбила машина. Я и Наташа остались с бабушкой.

Мне было тринадцать, а Наташе – одиннадцать.

Как-то бабушка попала в больницу. Мы Натусей остались вдвоем и совсем без денег. Совсем. Не на что было купить еду, а все, что было в доме, мы съели. Наступил голод. Настоящий голод. И никого, к кому можно обратиться за помощью.

Мне стало страшно.

Вдруг вбегает Натуся:

– Слушай, я сейчас от Люськи. Есть заказ. Ее мама купила ткань. Можешь сшить наволочки? Она заплатит.

– Конечно, могу! – ни минуты не раздумывая, сказала я. Хотя я понятия не имела, что делать с этой машинкой. Она была только мамина и ничья больше.

Я подошла к «Минерве», которая стояла в чехле с маминой смерти.

Открыла ее и начала вспоминать, что же делала мама, когда шила. Там были вставлены нитки, но совсем другого цвета, чем эта ткань, из которой надо было шить. Несколько дней я овладевала этой машинкой, пробовала на кусках ткани, оставшихся от маминых платьев.

Потом мы с Натусей долго соображали, как вставлять нитки. Просидели всю ночь, пока не заснули прямо над ней, этой «Минервой».

Наконец мы общими усилиями вставили нитки. Надо было начинать кроить.

Натусик все время спрашивала:

– Ты точно знаешь, как резать? Ты не ошибешься?

– Конечно, знаю, – уверенно говорила я.

Размеры-то Люськина мама написала – вот, но рука никак не поднималась. Я снова и снова сантиметром отмеряла нужные длину и ширину, а вернее, просто ровный квадрат – по 90 сантиметров каждая сторона. Все расчертила ровно-ровно. Наконец решилась – взяла ножницы и стала резать.

Разрезала. Начала шить. Аккуратно. Неуверенно. Нога на педали дрожала, так я волновалась. Но голод не тетка.

И я сшила эти наволочки.

Но все-таки одну вещь я упустила. Я же понятия не имела про припуск! Подушки то не плоские! И ошиблась, конечно, ошиблась на сантиметра три-четыре.

Никаких денег мне, естественно, не заплатили.

Люськина мать очень ругалась, что столько ткани испортили, но денег за нее требовать все-таки не стала. Пожалела, наверно.

Но с тех пор я стала шить.

Да, я начала шить. И ты знаешь, благодаря маминым платьям тоже. Я все ее платья перешивала много-много лет. Ткани были шикарные.

Одно платье до сих пор еще живет. Правда, я потом из него сшила блузку. Но сейчас, думаю, переделаю на топик, но не выброшу! Ты что? Такая ткань шикарная!