Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове - Сергей Гродзенский

Вспоминал, что когда он учился, то никогда специально к контрольным работам не готовился. Признаю, что никто из его учеников не дотягивал до идеала Солженицына.

С фотокружком связан и небольшой инцидент. Александр Исаевич решил подготовить нам, десятиклассникам, смену. Нескольким ученикам седьмого класса дал задание изучить теорию фотодела, а потом сдать зачет, по результатам которого предполагалось сформировать молодое пополнение кружка. Было ясно, что примут всех, но Исаичу хотелось обставить прием солидно.

Когда он направлялся на этот зачет, ему на пути попался я, и он попросил меня быть членом «приемной комиссии». Я не возражал. Едва первый отвечающий стал рассказывать о способе приготовления проявителя дрожащим от волнения голосом, да так, словно параграф из учебника, меня начал разбирать предательский смех. Я начал острить, шаржировать экзаменуемого, и тут Исаич, хлопнув книгой по столу, сказал: «Все! Хватит. Член комиссии может быть свободен. Спасибо ему за помощь».

Смех слетел мгновенно, и покидал я фотолабораторию в настроении прескверном: теперь-то Исаич обидится на меня смертельно. Но на другой день, встретив меня в коридоре, он как ни в чем не бывало, задал какие-то вопросы, а потом совсем не сердито попенял: «Что ты вчера скоморошничал. Ребята серьезно готовились. Зачем было устраивать балаган?» Я начал было извиняться, но Исаич прервал: «Ладно уж. Объяснились, и будет». Инцидент был исчерпан.

Он бывал строг, мог быть резок, но не помню, чтобы он был злопамятлив. Например, за целый ряд проступков исключил одного паренька (из «молодых») из кружка, а спустя некоторое время, когда Саша посерьезнел, вновь принял его, и тот, как я слышал позднее, стал чуть ли не главным его помощником.

Не имея особого интереса к фотографии, я любил общаться с учителем физики и поэтому с удовольствием занимался в кружке. Во время каникул после девятого класса нужно было месяц посвятить общественно-полезному труду. В один из последних дней учебного года Александр Исаевич предложил мне поработать месяц в фотолаборатории – под его руководством оформить стенды для школы. Я согласился с удовольствием, ни дня не прогулял. И существенная часть этих воспоминаний смогла появиться благодаря тем беседам, что вели мы с Исаичем в небольшой комнате-фотолаборатории в июне 1960 года.

Из того времени мне запомнился короткий диалог между нами о литературе. Я был в восторге от только что прочитанного романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев». Он в ответ пожал плечами:

– Не понимаю, как можно вдвоем работать над литературным произведением. Не представляю, как я стал бы писать с соавтором.

Я еще подумал про себя: «О каком это соавторстве говорит физик? Ведь не для написания методички к лабораторной работе нужен помощник» – и спросил:

– Вы что-нибудь пишете?

– Я сейчас работаю над одной вещью.

Лицо Александра Исаевича приняло страдальчески-озабоченное выражение, но тотчас просветлело, и он круто сменил тему разговора.

«Наверно, пишет пособие по физике», – решил я, поскольку он поругивал школьный учебник Пёрышкина26. Больше о его литературных занятиях мы не заговаривали.

То, что мой школьный учитель – писатель, я узнал только после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». А много лет спустя выяснилось, что написана повесть в то время, когда я проходил практику в фотолаборатории. Вот, оказывается, над чем он тогда работал!

Как-то в порыве возмущения очередным административно-бюрократическим шагом местных властей, я воскликнул в присутствии Солженицына: «Ну как так можно! Неужели они не понимают?!» Исаич среагировал спокойно: «Понимают. Это ты, брат, еще не понимаешь». Я вспомнил это, когда читая его повесть, дошел до сцены возмущения кавторанга Буйновского произволом охранников.

Однажды спросил его об отношении к Сталину. Во второй половине 50-х годов, после разоблачения культа личности, отношение к «отцу народов» в обществе было двояким. Александр Исаевич ответил примерно так: «Мое отношение к этому диктатору крайне отрицательное. А защищать его могут лишь две категории людей: те, кто в годы безвременья добивался чинов, и просто дураки – независимо от наличия у них дипломов об образовании и ученых степеней»27.

На исходе десятого, выпускного, класса он поинтересовался, куда собираюсь я поступать после школы. Я ответил, что предпочел бы заняться точными науками, а родители хотели бы видеть меня врачом. Исаич оживился и сказал, что мнение моих родителей он одобряет. Почему? Да потому, что профессия врача очень нужна в любых жизненных ситуациях, особенно это чувствуется… в заключении.

«Попал я в лагерь, – начал Александр Исаевич и, не обращая внимания на мой вопросительно-растерянный вид, продолжал: – и там понял преимущество профессии врача. Представляешь, первыми загибались историки, философы, вообще разные гуманитарии, которых использовали на тяжелых, так называемых общих, работах. Меня спасло то, что я математик, смог попасть в “придурки” – на должность инженера. Теперь завидовал медикам, которые чувствовали себя в лагере еще вольготнее. Бывало, перед врачом-зеком снимало шапку лагерное начальство». В тот момент меня поразил этот принцип выбора жизненного пути: овладевай той профессией, которая пригодится, если попадешь в тюрьму!28

Я тогда не сказал учителю, что те же самые соображения были и у моего отца – философа по образованию, много хлебнувшего в лагере горя из-за своей гуманитарной профессии. Много лет спустя, уже в новом веке, я ознакомился со следственным делом Я. Д. Гродзенского, в котором приводится акт медосвидетельствования обвиняемого с выводом «годен к тяжелому физическому труду» (Архив прокуратуры СССР. Следственное дело № П-28394. Т. 2. Л. 30.), в то время звучащим как приговор к медленной и мучительной смерти.

На выпускном вечере А. И. Солженицын появился с университетским значком и при боевых наградах. После торжественной части подсел к нашему десятому «А». Услышал, как кто-то из нас назвал гением известного физика. Александр Исаевич заметил, что не следует бросаться словом «гений». А упомянутый ученый своей популярностью обязан тому, что постоянно восседает во всевозможных президиумах и вообще славен своей общественной работой.

«У нас ведь как водится? – продолжал Исаич. – Если ученый просиживает допоздна в лаборатории, ставит эксперименты, ломает голову над полученными результатами, то какой же он ученый?! Вот когда он появляется в президиуме или избирается председателем спортивной федерации – тогда другое дело! Всем сразу ясно, что он воистину ученый»29. Говорилось это весело и не обидно по отношению к физику, которого так неуместно, по мнению Солженицына, «обозвали гением».

Затем серьезно сказал: «Эварист Галуа – вот пример подлинного гения. Занимался немного политикой, немного любовью, немного математикой. Накануне дуэли, на которой погиб, оставил другу свои математические заметки. Крупнейшие математики того времени ничего в них не поняли, и только спустя много десятилетий следующие поколения ученых смогли в них разобраться. Это стало основой теории конечных полей»30.

Не дав ему закончить мысль, я начал рассказывать о прочитанной незадолго перед тем книге Леопольда Инфельда «Эварист Галуа. Избранник богов». На это Исаич с ласковой насмешкой, намекая на меня, сказал, что пройдут годы и на нашей школе появится мемориальная доска в честь одного из выпускников 1961 года. В музей истории школы поместят классный журнал десятого «А», предварительно подчистив оценки, недостойные гения… «Много вам придется подчищать, Александр Исаевич!» – в том же тоне откликнулся я.

Ранним июньским утром завершился выпускной бал. В тот момент нам и в голову не могло прийти, что настанут долгие годы, которые мы потом назовем застойными. Что каждый из нас, независимо от его членства в КПСС и занимаемой должности, будет готов защищать своего учителя, ни на грош не веря наветам на Солженицына современных Булгариных и Гречей.

Теперь на фронтоне старинного здания гимназии имени И. П. Павлова есть мемориальная доска, напоминающая, что здесь когда-то работал великий писатель и гражданин. А в моей памяти встает образ не пророка, писавшего «Как нам обустроить Россию» и, кажется, знающего, как обустроить весь мир, а 40-летнего наставника, обладавшего огромным педагогическим талантом, учиться у которого было подлинным счастьем.

…А все-таки жаль, что А. И. Солженицын не осуществил свой замысел – написать повесть «Один день одного учителя»31. Может быть, получилось бы не хуже «Одного дня Ивана Денисовича».

Миша

То не диво, когда подпольщики бывают революционеры. Диво – когда писатели.

А. Солженицын.

Бодался теленок с дубом

Настоящие воспоминания относятся к периоду, о котором писатель говорит в пятом дополнении к очеркам «Бодался теленок с дубом»: «При казалось бы “широком” (потом все у'же) сочувствии ко мне общества – нас, работающих в самой сердцевине, было всегда менее десятка, в центре координации – Люша Чуковская. А работы было изнурительно много, и все с прятками: не всегда повези, не везде оставь, не по всякому телефону звони, не под всяким потолком говори, и напечатанное не хранить, и копирку сжигать, а переписка только с оказиями, по почте нельзя» [43].