Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939-1945 - Ганс Рудель

Ниже двух километров мы оказываемся в густых облаках. Видно, как отдельные машины, выбившиеся из строя, пытаются вернуться на место. Земля по-прежнему от нас скрыта. Судя по часам, мы скоро окажемся над Финским заливом. Здесь слой облаков становится тоньше. Ниже нас наконец мелькает чистое небо. Под нами – вода. Теперь нам следует найти цель – но где мы находимся? Ответить на этот вопрос невозможно – облака кажутся бесконечными. Нет, густота облачности вовсе не пять и семь десятых – мы видим только облака с очень редкими промежутками. Внезапно через один такой промежуток я замечаю что-то и немедленно связываюсь с капитаном Штейном по радио.

– Кениг-2 – Кенигу-1… Пожалуйста, ответьте.

Он немедленно откликается:

– Кениг-1 – Кенигу-2… Слушаю.

– Вы здесь? Я вижу под нами большой корабль… думаю, линкор «Марат».

Мы еще беседуем, когда Штейн теряет высоту и исчезает в облаках, не закончив фразу. Я тоже ныряю вниз. Пилот Клаус на другом штабном самолете следует за мной. Теперь я могу хорошо разглядеть корабль. Это определенно «Марат». Усилием воли подавляю волнение. Следует собраться и мгновенно оценить ситуацию; на все есть считаные секунды. Именно мы должны нанести решающий удар – вряд ли все пилоты смогут воспользоваться промежутком между облаками. Этот промежуток передвигается; передвигается и «Марат». Противовоздушная артиллерия не может вести по нас эффективный огонь, пока мы не снизимся до высоты 700 метров – нижней кромки облаков. Пока они могут стрелять, только ориентируясь на звук, а этот огонь не точен, что для нас хорошо: можно спикировать, сбросить бомбы и снова уйти в облака! Штейн уже сбросил бомбу. Она падает мимо, хотя и совсем рядом с кораблем. Я нажимаю на спуск бомбосбрасывателя… точно. Моя бомба разрывается на палубе. Жаль, что она весит всего 500 килограммов! Но все равно – я вижу пламя. Приходится сдерживать желание пролететь над кораблем и оценить результат – противовоздушная артиллерия открывает бешеный огонь. Советские зенитчики к этому времени сообразили, откуда летят «проклятые „Штуки“», и стреляют в этом направлении. Нам подвертывается большое облако, и мы поднимаемся в него. Наверняка в следующий раз условия не будут столь же благоприятны.

По возвращении мы начинаем теряться в догадках: насколько сильными были повреждения в результате прямого попадания? Специалисты по кораблям утверждают, что с бомбами столь малого калибра общий ущерб невелик. Оптимисты пытаются им возражать. Словно в подтверждение их слов, разведывательный патруль через несколько дней приносит весть, что, несмотря на продолжительные поиски, корабль обнаружить не удалось.

А тем временем от попадания моей бомбы в течение нескольких минут тонет крейсер.

Но после первого вылета наша удача исчезает вместе с непогодой. В ослепительно-голубом небе мы встречаем бешеный огонь зениток. Я больше не видел ничего подобного за все время войны. Наша разведка оценивает мощь противовоздушной артиллерии в сотню стволов, собранных в районе нашей цели на площади в 10 квадратных километров. От выстрелов возникает целое облако разрывов. Звук порой от них громче, чем от наших собственных пушек. Мы слышим не одиночные разрывы – скорее это шум бури, предвещающей наступление Судного дня. Плотный огонь начинается, как только мы подлетаем к береговой полосе, которая все еще находится под советским контролем. Позднее начинаются налеты на Ораниенбаум и Петергоф; поскольку это гавани, их сильно защищают. На воде множество понтонов, барж, судов и совсем маленьких корабликов – и все они снабжены противовоздушной артиллерией. Устье ленинградской гавани защищено от наших подводных лодок огромной стальной сетью, которую поддерживает череда торчащих из воды блоков. И даже с этих блоков по нас ведется огонь.

Еще 10 километров вглубь – и мы видим остров Кронштадт с его огромной морской бухтой и городом с тем же именем. Как гавань, так и порт хорошо защищены, и, помимо этого, в гавани на внешнем рейде в непосредственной близости от нас стоит на якоре весь Балтийский флот. И он создает смертоносную завесу заградительного огня. Мы со Штейном летим в возглавляющих бомбардировщики штабных самолетах на высоте 3–3,5 тысячи метров. Это очень низко, но, в конце концов, нам надо поражать наши цели. При пикировании мы используем воздушные тормоза, чтобы снизить скорость. Это дает больше времени для того, чтобы увидеть цель и скорректировать задачу. Чем точнее мы определим задачу, тем эффективнее будет результат. Используя воздушные тормоза, мы делаем свои самолеты более уязвимыми, лишаемся возможности быстро уйти вверх после пикирования. Но в отличие от самолетов, которые следуют за нами, мы используем другую тактику, чтобы уйти из зоны огня, – не поднимаемся вверх, а уходим низко над водой. Этот маневр позволяет избежать огня наземной зенитной артиллерии, расположенной на узком пространстве береговой полосы. Когда мы отлетаем далеко от кораблей, то наконец переводим дух.

Мы возвращаемся на аэродром в Тырково после полетов в состоянии прострации и наполняем легкие воздухом, на этот раз мы завоевали право дышать. Во время прогулок Штейн и я по большей части молчим, каждый из нас знает, о чем думает другой, – вылеты очень тяжелые, но мы будем продолжать выполнять задачу по уничтожению русского флота, так что не о чем и говорить. Есть приказ, и мы должны его выполнять. Через час мы возвращаемся назад в палатку, внутреннее напряжение снято, и утром снова отправимся в этот ад.

На одной из наших с капитаном прогулок я прервал обычное молчание и нерешительно спросил:

– Как тебе удается оставаться таким спокойным и собранным?

Он на мгновение остановился, бросил на меня взгляд и ответил:

– Мой дорогой друг, не думай, что я всегда спокоен. Я выработал свое спокойствие тяжелыми годами горького опыта. Знаешь, когда не видишь своих начальников, когда начальство не понимает, что в столовой надо забыть о разногласиях и что разногласия мешают делу, это становится сущим адом. Самая крепкая сталь получается только на самом горячем огне. И когда ты проходишь свой путь один, хоть и не обязательно теряя связь с друзьями, становишься сильнее.

Наступила долгая пауза – и я вдруг сообразил, почему мы понимаем друг друга столь хорошо. Хотя я знал, что мое замечание имеет мало отношения к военной службе, я сказал ему:

– Когда я был младшим офицером, как-то пообещал себе, что, если мне доверят командование, я ни в коем случае не буду вести себя так, как ведут себя некоторые из моих начальников.

Штейн некоторое время молчал, а потом добавил:

– На меня оказали влияние и другие события. Лишь несколько моих коллег, знающих об одном факте моей биографии, способны понять, почему я так серьезно смотрю на жизнь. Я был обручен с девушкой, которую очень любил. Она умерла в тот день, когда мы должны были пожениться. Кто пережил такой удар, не забудет о нем никогда.

Я не стал продолжать разговор и молча вернулся в палатку. Впоследствии я много размышлял над словами Штейна. Теперь я понимаю их лучше, чем тогда, и знаю, что задушевная беседа способна передать другому жизненную стойкость зрелого человека, придать силы. Военные обычно – люди неразговорчивые. Они выражают мысли иначе, чем гражданские люди. Поскольку война лишает человека всякого рода претенциозности и лицемерия, все, что говорит воин, – и клятва, и простые сентиментальные признания, – он говорит совершенно искренне и неподдельно, и потому его слова гораздо глубже, чем бойкая риторика штатских.

21 сентября прибыли наши 1000-килограммовые бомбы. На следующее утро разведка сообщила, что «Марат» находится в гавани Кронштадта. Русские, очевидно, приводят в порядок корабль после повреждений, нанесенных атакой 16 сентября. Наконец наступил день, когда я покажу всем, на что способен. Я получил нужную информацию о ветре и всех прочих погодных условиях. После этого меня на земле уже ничто не интересует – мне не терпелось подняться в воздух. Если доберусь до корабля, я его потоплю. Я должен его потопить! Когда самолеты взлетают, мы думаем только о предстоящем налете; каждый самолет несет 1000-килограммовую бомбу для этой цели.

На ослепительно-голубом небе ни облачка. То же самое при подлете к морю. Над узкой полосой, занятой русскими войсками, мы встречаем несколько русских самолетов – но они не могут заставить нас отвлечься от цели. Мы летим на высоте 3 тысяч метров; огонь зениток страшен. Примерно в 15 километрах впереди видим Кронштадт; путь до него кажется нам бесконечным. При таком интенсивном обстреле каждый самолет может быть сбит в любой момент. Ожидание делает полет очень долгим. Штейн и я непреклонно продолжаем следовать своим курсом. Я говорю себе, что иваны не стреляют по нашим двум одиночным самолетам – они лишь открывают заградительный огонь на определенной высоте. Другие самолеты летят высоко – и не только не эскадрильей, но даже не звеньями и не парами. Мы считаем, что, изменяя высоту и описывая зигзаги, многократно усложняем задачу зенитчиков. Отдельно летят два штабных самолета с голубыми носами. Один из них бросает свою бомбу. Небо над Кронштадтом усеяно облаками разрывов – угроза быть сбитым очень велика. Мы все еще в нескольких километрах от нашей цели; впереди под углом я вижу «Марат» в гавани. Грохочут орудия, снаряды со свистом летят мимо нас, вспыхивают разрывы серо-синего цвета; все это напоминает стадо баранов, что резвятся вокруг нас. Если бы все это не несло смерть, то подобное зрелище можно было бы назвать воздушным карнавалом. Я гляжу вниз на «Марат». Рядом с ним стоит крейсер «Киров». Или это «Максим Горький»? Эти корабли раньше не принимали участия в обстрелах самолетов. Так же произошло и на этот раз. Они не стреляют по нас, пока мы не переходим в пикирование для атаки. Никогда раньше наш полет через линию обороны противника не казался нам столь медленным и опасным. Использует ли Штейн сегодня свои воздушные тормоза или же при таком сильном сопротивлении от них откажется? А вот и он. Воздушные тормоза выпущены. Я иду следом, бросив взгляд на его кабину. Штейн предельно сосредоточен. Итак, мы пикируем, соблюдая небольшую дистанцию. Угол пикирования, должно быть, между 70 и 80 градусами. Я уже четко вижу «Марат». Мы несемся вниз; корабль медленно растет, постепенно достигая гигантских размеров. Вся его артиллерия теперь направлена прямо на нас. Для нас в данный момент ничего не играет роли, кроме нашей цели: если мы выполним свою задачу, это спасет жизни наших братьев по оружию, воюющих на земле. Но что это? Самолет Штейна внезапно уходит далеко вперед. Может, Штейн убрал воздушные тормоза, чтобы лететь быстрее? Тогда я должен сделать то же самое. Я пускаюсь вдогонку за самолетом Штейна и скоро оказываюсь у него на хвосте, с трудом управляя самолетом. Прямо впереди я вижу искаженное ужасом лицо Леманна, заднего стрелка самолета Штейна. Он боится, что я отрублю винтом хвост и врежусь в него. Я насколько возможно увеличиваю угол пикирования – этот угол, должно быть, составляет 90 градусов – и проскакиваю мимо самолета Штейна на расстоянии волоса. Не предвестник ли это будущей удачи? Корабль точно в центре прицела. Мой «Ju-87» идеально выдерживает курс при пикировании, не отклоняется ни на сантиметр. У меня возникает предчувствие, что промахнуться просто невозможно. «Марат» – большой, как жизнь, – прямо передо мной. Моряки бегут по палубе, перенося боеприпасы. Я нажимаю на спуск бомбодержателя и всем телом наваливаюсь на ручку управления. Успею ли я выйти из пике? Мои сомнения не беспочвенные, поскольку я пикировал без воздушных тормозов и высота, с которой я сбросил бомбы, не более 300 метров. Штурман говорит, что 1000-килограммовые бомбы следует сбрасывать с высоты не менее тысячи метров, поскольку осколки могут разлететься на такое же расстояние, и спускаться низко означает подвергнуть риску самолет. Но я забыл об этом – так мне хотелось попасть в «Марат»! Я жму на ручку, почти не чувствуя пальцев, прилагая все силы. Я ничего не вижу, перед глазами черно – с подобным явлением я еще никогда не встречался. Но если это возможно, я должен вытянуть. В моей голове еще не прояснилось, когда я слышу голос Шарновски: