Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский

могли принять их расписки и обязательства.

В противном случае мы употребим эти деньги на две надобности:

   1)  на жалованье азербайджанским ноукерам, относительно которых мы уже много лет делали опыт; однако сколько мы ни давали денег, ни ноукеры наши не могли устоять против русских, ни мы не смогли получить деньги обратно;

   2)  на уплату «цены крови», возмещение убытков русским и подарки им. Обычаи их известны. Или они, не дай Бог, в силе, и тогда они скажут, что получили лишь за кровь и за имущество Посланника и вновь будут требовать 2 курура. Мы же деньги уплатим и в руках у нас ничего не останется. Или, Бог даст, они слабы и с Божьей помощью придет им конец; тогда зачем нам было даром давать деньги?

Во всяком случае, когда мы запросим Наибус-Сальтане и Ваше Высочество, ответ будет такой, что нам-де так казалось сперва. Тогда, если даже наказать вас, то это будет калечение собственной нашей Августейшей Персоны, если же мы решимся перетерпеть, то окажется, что мы понесли ущерб в отношении имущества и чести нашего государства. Если бы не было этих соображений, то 170 000 туманов тотчас по прибытии этого курьера были бы посланы без промедления.

Не касаясь прошлых опытов, причиной нашей неуверенности служит именно письмо Наибус-Сальтане, который пишет, что при настоящем положении нам нельзя заниматься делами Хорасана и Фарса. После уплаты 170 000 туманов нужно иметь такую уверенность, чтобы куда мы ни захотим, могли бы ехать. Хоть в Индию поедем, пусть на душе у нас спокойно, а то, что нам все медлить и выжидать в пределах этого Ирака (Центральная область Персии), не будучи в состоянии взамен данных денег хоть присоединить какую-нибудь область к нашему государству или принести ему пользу обеспечением порядка в стране.

В этом соглашении какая польза от их обязательств, и какая для нас от него уверенность проистечет?

Относительно денег на окончание дела об убийстве Посланника и т. д. решение таково, как мы изъяснили, и уверенность получится для нас лишь от упомянутых пунктов.

Уплата 50 000 туманов на расходы азербайджанским ноукерам не имеет касательства к этим пунктам.

Пусть сам Наибус-Сальтане обяжется и выдаст документ, что тамошних ноукеров приведет в такой вид, что, когда возникнет надобность, они могли бы устоять против врага, а не то что опять по-старому, где против 1—2 тысяч русских окажется 10—12 тысяч ноукеров, они не смогут принять сражения и не устоят. Если Наибус-Сальтане даст такой документ, то эти 50 000 туманов будут отпущены.

В. Ходасевич

Грибоедов

Одна из самых глубоких и трогательных русских эпитафий начертана вдовой Грибоедова над его могилой:

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Убийство полномочного посла, всех чиновников (за исключением одного) и всей охраны — дело совершенно необычайное, в истории неслыханное. Предсказать его логически, вполне отчетливо, как неизбежный факт, вытекающий из сложившихся дипломатических отношений, Грибоедов не мог. Если бы мог — своевременно доложил бы о том своему начальству и не получил бы злосчастного назначения, не поехал бы в Персию.

Но то, чего не мог выразить с объективной убедительностью, он знал чутьем совершенно точно, наверняка. «Он был печален и имел странные предчувствия, — вспоминал Пушкин.

- Я было хотел его успокоить, но он мне сказал: «Vous пе соп-naissez pas ces gens-la! Vous verrez qu'il faudra jouer des couteaux!» («Вы не знаете этих людей! Вы увидите, что дело дойдет до ножей» (фр.).). Самый его отъезд из Петербурга прошел под знаком этих предчувствий. А. А. Жандр рассказывает: «Грустно провожали мы Грибоедова. До Царского Села провожали только двое: А. В. Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении: у меня был прощальный завтрак; накурили, надымили страшно, наконец, толпа схлынула, мы остались одни. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец, простились. Грибоедов сел в коляску; мы видели, как она повернула за угол улицы, возвратились со Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова, — решительно ни одного».

В Москве Грибоедов пробыл два дня: прощался с матерью. Потом отправился в Тульскую губернию к сестре. По дороге заехал к давнишнему приятелю, С. Н. Бегичеву. Гостя у Бегичева, был все время чрезвычайно мрачен и наконец сказал: «Прощай, брат Степан, вряд ли мы с тобой более увидимся!» И еще пояснил: «Предчувствую, что живой из Персии не возвращусь... Я знаю персиян. Алла-яр-Хан мой личный враг, он меня уходит!»

С такими мыслями доехал он до Тифлиса. Там жила княжна Нина Чавчавадзе. Она была похожа на мадонну Мурильо, и ей шел всего только шестнадцатый год. А Грибоедову было тридцать три. Он давно знал ее, когда-то давал ей уроки музыки, она выросла у него на глазах. Он был влюблен, но тайно, сдержанно и, быть может, холодно: женщин научился презирать с юности. И вдруг в эти самые мрачные дни свои (забыв о предчувствиях смерти? или, может быть, как раз оттого, что они прояснили, повысили, обострили все его чувства?) — он весь как-то внезапно расцвел. Уже 24 июля он писал Булгарину, с которым был друг:

«Это было 16-го. В этот день я обедал у старой своей приятельницы, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: «Venez avec moi, j'ai quelque chose avous dire» («Пойдемте со мной, мне надо вам что-то сказать» (фр.).). Она меня послушалась, как и всегда; верно думала, что я ее усажу за фортепиано; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прас<ковье> Ник<олаевне> Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах на всю ночь и весь день, отправил