Морока (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич

Или, может быть, ты еще жив и где-нибудь под Орлом защищаешь Москву – все равно не пройти тебе городом, заклеенным сплошь плакатами «единой и неделимой», и, встретив на улице мещанина Попова, не признать тебе в нем бывшего своего ротного командира поручика Журавлева!

Да, действительно, был такой – Журавлев, и, может быть, должен был Журавлев явиться под угрозой расстрела – что до того мещанину Попову? Он приехал из Ряжска навестить больного, при смерти, дядю, заболел и, не имея возможности выехать в Ряжск, живет на окраине города, и в рваной шинели он продает арбузы и кричит по-московски:

– Эй, бузэ, бузэ!..

и кому на всем свете есть дело до продавца арбузов Попова?

– Эй, бузэ, бузэ!.. – кричит он, и кому придет в голову странная мысль, что он подлежит регистрации как бывший офицер и поручик!

– Эй, бузэ, бузэ! Пожалуйста, господин, самые сладкие!

Останавливается проходящий офицер, смотрит во все глаза на продавца арбузов Попова:

– Журавлев!

– Извините…

– А не помнишь, как в юнкерском?

Мещанин Попов ничего не помнит. Он продает великолепный товар.

– Так не возьмете, господин поручик?..

– Брось, Журавлев, заходи ко мне – чего ты боишься!

И в эту же ночь, в непроглядную южную ночь, когда сквозь закрытые ставни не доносятся стоны и крики ограбленной бандитами жертвы, в эту ночь, глубоко задумавшись над судьбою своей, сидел поручик, и вся вспоминалась ему недолгая жизнь.

Жизнь! Как неумны твои шутки, как плоски отпускаемые тобою остроты – что есть поручик Журавлев в существе своем, и какая судьба ожидала его на других поприщах? Может быть, сейчас где-нибудь являл бы он правосудие, надев судейскую цепь, может быть, где-нибудь в уездном городке отмечал бы он исходящие дни своей жизни – но вот безо всякой вины он наряжен в блестящий мундир, приросший не к телу – к душе, и стоит снять его на минуту – как снова и снова мелькают три звездочки на серебряных погонах! И, видно, напрасно зашил он документы под подкладку старой шинели и напрасно присвоил себе имя Попова, когда он опять офицер и опять состоит на службе и притом в штабе полковника Баранова!

Поручик Журавлев хлопочет о сапогах и шинелях, поручик Журавлев получает продукты, поручик Журавлев спрашивает полковника Баранова:

– А когда же нам пришлют людей?

И полковник Баранов отвечает:

– Люди – дело последнее!

О, как говорится, люди, люди! Это вы переполняете вокзалы, поезда, теплушки, вагоны третьего и даже вагоны второго класса, это вы с севера на юг и с юга на север перевозите мешки и заразу, это вы подставляете грудь под пули и идете на смерть за свое, за чужое ли дело, это вы продаете казенное обмундирование, это вы, наконец, уничтожаете хлеб, так что ни в одном полку добровольческой армии нет теперь хлеба, кроме как в штабе полковника Баранова!

И есть еще в штабе полковника Баранова сапоги и белье и иное никем не проданное имущество, потому что там нет вас; о, как говорится, люди, люди!

Но этим я вовсе не хочу сказать, что поручик Журавлев совместно с полковником Барановым, продавая получаемое имущество, проводят ночи и дни в доме артиста за зеленым столом или в ином каком доме, но уже без особого наименования, разъезжают в автомобилях красного и белого креста и в автомобилях общего пользования, в сопровождении дам и тоже общего пользования, и сыплют деньгами направо-налево, заливая шампанским тоску неудавшейся жизни.

Все это клевета и клевета злостная!

Всюду настигает нас клевета. Ты приехал из Ряжска навестить больного, при смерти, дядю и остался, жертва гражданской войны, поджидать, когда откроется путь к вожделенному городу Ряжску, а про тебя говорят, что ты был сподвижником знаменитого полковника Баранова, что ты до последней минуты защищался от красных и сдался в плен только где-то на границе с Румынией, что три раза пытались записать имя твое и чин и три раза не записали, и что сумел ты уйти на прогулку и с прогулки не возвратиться!

Вот что говорят про тебя! И еще, может быть, говорят, что ты служил в контрразведке, что ты – белогвардеец, дезертир, бывший поручик, – когда ты, мой любезный читатель, скромный народный учитель и отрастил себе бороду, так что тебя и узнать нельзя, ты учишь ребят в деревенской школе и обедаешь с мужиками, переходя из избы в избу, наравне с пастухом, с тою лишь разницей, что пастух заходит с правой избы, когда ты начинаешь с левой, и что стараются пастуху положить лучший кусок мяса и сала, а тебе норовят налить щей пустых, без мяса и без сала!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но и вы, деревенские пустые щи, и ты, скромная доля народного учителя, – что значите вы по сравнению с родиной!

Родина! Как назову я то полное грусти и радости замирание сердца, когда бородатый, постаревший на двадцать лет и уже не только без сапог, но и без шинели, украденной где-то в пути вместе с зашитыми под подкладку документами, когда ты, потеряв в скитаниях своих не только шинель, но уже навсегда имя свое и честь, – вновь прикоснешься к ее любимой, пахнущей молоком и навозом груди!

Что значит с мандатом и без мандата, с пропуском и без пропуска, с посадками, пересадками и высадками, на пароходе, в теплушке, в вагоне третьего и даже в вагоне второго класса, подвергаясь тысяче тысяч опасностей, добраться до тебя, посмотреть на твои ржаные поля сквозь щелку вагона, спрятавшись в угол, и ехать дальше и дальше, мимо и мимо, чтоб никто из твоих земляков во время краткой стоянки не признал в тебе бывшего поручика Журавлева!

пятая глава

Когда-то любили еженедельные наши журналы опрашивать и артистов, и борцов, и эмира бухарского, и тебя, двуногий человек, показывающий в цирке это свое уродство, – о том, какой день считают они самым счастливым.

И если бы был гражданин Попов эмиром бухарским или борцом, или тобой, замечательный двуногий человек, он бы ответил:

– Тот день, когда я получил прозодежду!

Какими словами после стольких исписанных мною страниц опишу я костюм и пальто, сшитые в мастерской номер два и потому называемые английскими? Какими словами опишу я вас, носящих в совокупности именование прозодежды!

Прозодежда! Стоит из-за тебя послужить почти год в качестве спеца – педагога, кондитера, статистика и мыловара, стоит из-за тебя с совещания бежать на заседание, написать сотни докладов – об электрификации ли народного образования, о наилучших ли формах и карточках для поднятия производительности рабочих кондитерского дела!

Весь этот труд можно поднять для тебя, чтобы затем, с удостоверением от наркомпроса, домкома, совнархоза и главхозупра, придя в соцобез, получить ордер, по ордеру талон, по талону купон, по купону квитанцию, по квитанции номер, а по номеру – тебя, прозодежда!

И в сырой осенний вечер, возвращаясь с тяжелым пайком за спиной, не вспомнить рваной полувоенной одежды мешочника, проехавшего сотни верст с мешком муки за плечами, красноармейца с польского фронта из пинских болот, дезертира, спустившего где-то шинель, и бывшего, наконец, поручика Журавлева!

Гражданин Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, только одной прозодежды не хватало тебе – и вот она есть!

Ты приходишь домой, закипает чай на старых докладах и брошюрах, зажигается лампа с теплым зеленым абажуром – можно сидеть и мечтать, и заснуть в этих мечтах, и увидеть во сне, как он, гражданин Попов, при шпорах и шашке, идет на ученье и тычет пальцем в него младший унтер-офицер Иванов:

– Я тебя знаю!

– Эй, бузэ, бузэ!.. – отвечает Попов. – Эй, бузэ, бузэ! – и не может бежать и не может стоять под осенним, сырым, пронизывающим ветром – и только проснувшись, вспомнить, что нет и нигде нет поручика Журавлева!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ты думаешь, это он идет по Тверской, растопырив свои галифе, под руку с дамой самого неопределенного наклонения?

– Нет, это батальонный командир Иванов – не тот Иванов, что погиб под Орлом, а другой Иванов, – восстанавливает традиции славного некогда полка.

Смело подойди к нему и спроси: не знает ли он поручика Журавлева?