Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли - Юрий Смолич

«Присоединяюсь!

      От гарнизона:

            командир бронепоезда «Верный»

Князь Ковский».

Его фамилия была Князьковский. Но вторую букву «К» он выводил выше строки, как прописную, и перед ней делал небольшой интервал. Получалось таким образом: Князь Ковский.

На нем была матросская бескозырка с георгиевскими ленточками, темно-коричневая матросская шинель и высоченные охотничьи ботфорты с графскими гербами на голенищах. На поясе с правой стороны он носил наган, с левой — две гранаты с деревянными ручками. На груди, повыше пояса, висел бинокль «цейс», чуть пониже — офицерский порттабак. В порттабак вмещалось, самое меньшее, сразу три пачки махорки, и он угощал ею всех, вынимая из своей бескозырки книжечку папиросной бумаги, сделанную из старых чайных бандеролей царского времени. Свой бронепоезд, сооруженный из длинных угольных пульманов, выложенных изнутри мешками с балластом, он наименовал «Верный» — в честь тральщика, с которого началась его широкая дорога в жизнь.

В театре к «князю Ковскому» привыкли сразу. Около печки, в углу актерской костюмерной, он появлялся за полчаса до начала спектакля и внимательным, хозяйским глазом следил оттуда, как гримировались и одевались актеры. Он чаще всего молчал, но от его быстрого внимательного взгляда ничего не ускользало. «Патлы, патлы!» — сердито кричал он, если актер неаккуратно надевал парик и из-под него виднелись собственные волосы. «Собачью радость поправь», — бросал он недовольно, если у кого-нибудь из-под фрака выглядывал уголок плохо пристегнутой манишки. «А усы, усы где?» — возмущался он, если кто-нибудь из исполнителей на втором или третьем спектакле почему-то решал изменить грим персонажа и играть его не с усами, а начисто выбритым. Актерская костюмерная была у нас одна и для актеров и для актрис, и, ясное дело, и те и другие уже давно привыкли не считаться с предрассудками: раздевались и переодевались, не обращая внимания на присутствующих. Но Князьковский педантично соблюдал правила приличия. «Отвернитесь, хлопцы», — укоризненно говорил он, как только замечал, что какая-нибудь из актрис неожиданно появлялась среди костюмерной в одних панталонах. И он сам первый быстро отворачивался к печке, искоса, из-под руки поглядывая, закончен ли уже туалет, и можно ли снова занять свое место. С третьего представления Князьковский уже знал каждую пьесу наизусть. Он точно запоминал все паузы, выходы и мизансцены. И если кто-нибудь из исполнителей не сразу подхватывал реплику, поданную суфлером, лицо Князьковского багровело, и он, высунувшись из-за кулис, со своих ковров, изо всех сил шептал реплику своим простуженным басом.

Иногда, если бронепоезд «Верный» должен был после боя становиться в железнодорожные мастерские на ремонт, Князьковский с самого утра появлялся в театре на репетиции. Тогда, поймав кого-нибудь из свободных актеров, он тащил его в угол, за кулисы, и там заставлял выбивать чечетку, настойчиво и неутомимо. Он знал двадцать семь вариантов чечетки: дрибушечки, плаз, колеса, походкой, в три четверти, с паузой, вольно — и еще другие. Он подтыкал за пояс полы шинели, подтягивал повыше ботфорты и, придерживая руками наган, гранаты и бинокль, долбил ногами пол час, два и три подряд. Если же его очередного ученика вызывали на выход, он хватал тут же другого, только что освободившегося, потом третьего и четвертого, утирал пот с лица, заламывал бескозырку на затылок и жарил чечетку, вкладывая в нее всю свою душу.

На премьеры Князьковский часто приносил подарки. Актеры получали от него по пачке махорки и по четыре камушка для зажигалок на брата. Актрисы — то по куску мыла для стирки, то по катушке ниток на двоих, то даже — «в лотерею» — пару чулок, отобранных особым отделом у контрабандистов. Администратору театра он приносил оберточную бумагу, на которой печатались билеты для платных спектаклей в выходной день актера. Парикмахеру Полю — полкилограмма несоленого смальца для грима и разгримировальной мази. Если же к очередной премьере необходим был какой-то необыкновенный реквизит, который невозможно было достать в боевой обстановке фронта девятнадцатого года, — штофные портьеры, синагогальные семисвечники, епископскую митру, живого гуся, — то Князьковский добывал все это прямо-таки со дна морского и приносил в театр на веки вечные. Слово «реквизит» Князьковский, однако, выговорить не мог и произносил его проще: «реквизиция». Мало-помалу помреж, составляя реквизитные списки к очередной постановке, перестал обращаться в агитпросвет и попросту передавал их Князьковскому.

* * *

Бронепоезд «Верный» часто подолгу стоял в нашем городе. Он не был подчинен полкам, дивизиям и армиям, которые, двигаясь за фронтом, все время взад и вперед перекатывались через наш город. Кажется, он находился в распоряжении коменданта гарнизона. Во всяком случае, он ежедневно на рассвете отбывал в направлении фронта и к вечеру возвращался. Иногда на его боках зияли свежие пробоины, а из пульманов на винтовках выносили тела погибших бойцов. Вслед за ними спускался Князьковский с бескозыркой в руках и, грозя кулаком в сторону фронта, крыл «желто-блакитных» и в бога и в черта. Фронт в то время не был каким-то определенным географическим понятием. Один день он, грохоча пулеметами и разрывами бомб, придвигался к самым окраинам города, а на другой — уже откатывался чуть ли не к самой границе, больше чем за полсотни километров. Это была осень девятнадцатого — зима двадцатого года. Наступала весна. От польских границ, на помощь желто-блакитным ордам уже начали развивать позиционное наступление бело-малиновые легионы Галлера и Пилсудского.

Князьковский в это время ходил угрюмый. Он даже как-то пропустил два спектакля подряд.

А впрочем, причины, тревожившие Князьковского, были весьма серьезные. Каждое утро, независимо от того, был ли фронт за пять километров или за двадцать пять, в одиннадцать часов утра чуткую настороженность прифронтового города разрывали четыре гулких взрыва, почти сливаясь в один. И после этого снова наступала тишина. Но каждый раз эти четыре шальные, неизвестно откуда прилетевшие снаряды причиняли огромные разрушения самым важным объектам. То они попадали в резервуары водокачки, то взрывали английскую стрелку, которой переводились поезда с Киевской линии на Волочисскую, то разрушали поворотный круг в депо. Если же части, передвигавшиеся по железной дороге, оставляли на ночь свой штаб в вагонах, то на следующий день утром четыре снаряда попадали как раз в эшелон или точнехонько в то место, где он только что был, — если эшелон отходил со станции до одиннадцати.

В городе нарастала паника. Бабы шептали о «руке господней» и о «Христовом стрелке». Среди бойцов пошла молва о какой-то новой, немецкого изготовления, автоматической «Берте», с адской машиной, которая стреляет и корректируется без орудийной прислуги, с помощью «электромагнетизма» и радиотелеграфа. Кроме того, были и более официальные слухи о каком-то легендарном канонире, известном еще со времен империалистической войны, которого якобы петлюровцы наняли за двадцать тысяч николаевских рублей.

Так или иначе, но за голову легендарного канонира ревком обещал сто тысяч рублей награды и благодарность народа.

Командир бронепоезда «Верный» товарищ Князьковский был вызван к командиру дивизии и начальнику штаба и получил боевой приказ — обнаружить и уничтожить таинственную огневую точку врага.

— Есть обнаружить и уничтожить таинственную огневую точку врага! — козырнул Князьковский, звонко щелкнув каблуками ботфортов, и заскрипел всей своей амуницией. Потом рука его, отдававшая честь, ослабла и, надвигая бескозырку на глаза, неуверенно поползла к затылку. — Черт его знает, где же я ее найду!

Но нужно было или выполнить приказ, или погибнуть.

Князьковский завел бронепоезд «Верный» в мастерские депо и приказал выложить пульманы изнутри еще одним слоем балластных мешков. Бронепоезд был введен в мастерские только вечером, а обшивка должна была быть закончена к полудню следующего дня.

Однако на другой день, за час до назначенного срока, четыре дьявольских снаряда неожиданно ударили в депо, почти точно в ту галерею, где стоял «Верный». У паровоза сшибло трубу, попортило что-то и в котлах, а сверху все завалило железными и каменными обломками. Теперь понадобится не менее двух дней, чтобы привести «Верный» в боевую готовность.

Это уже была чертовщина, мистика, опиум для народа. Черный как ночь, стоял командир Князьковский перед своим разбитым кораблем. Он приказал в два дня закончить ремонт и держать броневик «на ходу», гоняя его с места на место по всей территории железной дороги. Бронепоезд не должен был задерживаться на стоянке более пятнадцати минут.

Вот почему Князьковский ходил грустный и невеселый, вот почему он пропустил два спектакля подряд. А впрочем, не пришел он в театр и на третий.