Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - Аполлинарий Фомич Рукевич

солдатами, которым разрешалось выписывать на казенный счет жен из России. Были даже особые «женатые роты». На жен и детей отпускался казенный паек, а впоследствии солдатским семьям нарезали землю, если не ошибаюсь, даже по 35 десятин, и из этих слободок образовались со временем целые селения, называвшиеся урочищами, таковы Манглис, Белый Ключ, Царские Колодцы, Гомборы, Лагодехи и другие.

Эти слободки были единственными пунктами, где солдаты могли видеть женщин, и наверно, там уже ни одна невеста не засиживалась. Спрос на них был столь велик, что в счет шли даже старухи, которые по пословице «на чужой сторонке и старушка– Божий дар», были в большой цене, а уж о безобразных, но еще и молодых и говорить нечего. Если же выдавалась между ними какая-нибудь красивая, то ее облюбовывали офицеры, и она, в конце концов, выходила замуж за офицера. Особенно этим отличались артиллеристы, которые в своих выборах были значительно демократичнее остальных родов оружия.

Командиры частей один перед другим соревновали в благоустройстве своих штабов. Насколько мне помнится, никаких казенных отпусков на этот счет не полагалось, а предоставлялось лишь право употреблять людей на постройки, заводить полковые кирпичные заводы, каменоломни, лесопильни и т. п. Между солдатами всегда отыскивались подходящие мастеровые, техники и даже прекрасные инженеры. Так, например, в Лагодехах, драгунской штаб-квартире, громадное здание с двухсветным залом, первое по времени военное собрание на Кавказе, выстроено, как я слышал, под руководством простого солдата.

Недавно я узнал, что это здание теперь стоит в полуразрушенном виде, с провалившейся крышей и поросшими на стенах большими деревьями. Жаль, что не умели сохранить эту капитальную постройку.

Там, где угрожала возможность неприятельского нападения, штаб-квартира обносилась валом, и возникала, таким образом, крепость, постройки здесь поневоле ютились в пределах ограды. В других же случаях здания разбрасывались в нескольких десятках десятин и соединялись прекрасными шоссе, как, например, Манглис, Белый Ключ…

Кроме зданий, штаб-квартиры могли похвастаться своими огородами, этими главными подспорьями в деле кормления солдат. Если бы не существовало этих огородов, не знаю, право, чем насыщались бы солдаты, а с ними, пожалуй, и офицеры, ибо местное население совсем не знало употребления картофеля, капусты, брюквы, редьки, бураков и разводило свои особые овощи – цицмат, тархун, лобио, киндзу, черемшу, цвинтри и другие. Это было все очень вкусно, но не пригодно для солдатского желудка, требующего не столько вкусового качества, сколько количества.

Манглис. Церковный плац с солдатами Эриванского полка. Начало XX века.

Войсковые части обживались на своих штаб-квартирах; офицеры обзаводились собственными домами, семьями, солдаты – кумушками на слободке и так обрастали на месте, что оно для них, навсегда оторванных от родных деревень, становилось второю родиною. Солдаты, ради разнообразия, шли с удовольствием в поход, но с ещё большим возвращались к себе домой на отдых. Монотонная жизнь в штабах не блистала разнообразием. Учению посвящали немного времени. То, что теперь называется «словесностью», само собой постепенно усваивалось рекрутами от «дядек». Рекрутом же солдат назывался неопределенное время, год-два, а то и семилетний считался еще молодым, если он ещё не успел побывать в походах. Вообще опыт уважался, обращение молодых к старослуживым было почтительное, седина не служила предметом насмешки, а напротив – уважения. Люди, выходя в строй, обыкновенно «фабрили» усы и пробритые на подбородке бакенбарды особой фаброй, вроде фиксатуара, который очень искусно делали сами из сажи, сала и воска… Странно было видеть иной раз седого солдата с чёрными, как смоль усами, торчащими в стороны и вверх.

Такова была в общих чертах обстановка, в которой приходилось жить солдату на Кавказе в те далекие времена.[1]

Вечером того дня, когда состоялось наше распределение по полкам, нас сдали в комендантское управление; меня же вместе с несколькими рекрутами принял унтер-офицер и отвел в казармы на Саперной слободке (теперешняя Саперная улица), где мы переночевали.

Со своими земляками я, признаться, расстался легко, поглощенный эгоистической мыслью о предстоящих мне перспективах. С иными потом мне приходилось неоднократно встречаться, а других я видел в последний раз.

Мне казалось, что я не буду грустить, но ночью, проснувшись, я стал думать о своей судьбе, и вдруг мне ясно представился весь трагизм моего положения – юноши, заброшенного на край света, без близкого лица, могущего подбодрить, поддержать в трудную минуту, вдали от сородичей, хоть до некоторой степени заменявших мне родных людей… А впереди?.. Что могло быть хорошего впереди?.. И жизнь мне сразу показалась такою безрадужной, беспросветной, что только глубокая религиозность спасла меня в ту тяжелую, памятную мне ночь от рокового шага…

Подняли нас до рассвета. Солнце только что показалось над горами, когда мы уже шагали за городом, подымаясь по Коджорской дороге.

Унтер-офицер Клинишенко, ведший нашу партию, увидев мою бледность, спросил меня участливо, хотя и с начальническим, утрированно суровым голосом:

– А ты, полячек, болен что ли?..

– Нет, я здоров, господин унтер-офицер.

– Какой здоров? Краше в гроб кладут… Но только мой совет– не ложись в госпиталь… Оттуда не возвращаются. Потерпи малость. Подымешься на наш Манглис, разом твою лихоманку как рукой снимет, потому у нас воздух здоровый, вода чистая ключевая, не то, что здешняя бурда…

– Спасибо, господин старшой, только я здоров…

– Ну, коли здоров, так тем лучше… Одначе, если умаешься, можешь на подводу присесть…

Это маленькое участие меня подбодрило, уже я не чувствовал себя таким отчужденным. Стараясь перемочь свою слабость после бессонной ночи, я ни разу не присел на подводу. Такой, по-видимому, пустяк, однако, создал мне выгодную репутацию среди солдат, любящих оказывать покровительство, но еще более уважающих проявление мужества и выносливости. Об этом Клинишенко потом не раз вспоминал мне: «Я тогда же заметил, что будешь наш гренадер – словом, настоящий эриванец»… Высшей похвалы он не мог мне дать.

Пришли мы на Манглис уже поздно ночью, легко сделав шестидесятиверстный переход. Штаб-квартира оказалась пустой, так как весь полк был в главных силах, под начальством самого командира Отдельного Кавказского корпуса барона Розена, действовавшего против знаменитого Кази-Муллы.

Заведующий штаб-квартирой, мрачный командир нестроевой роты, принявший рекрутов, при виде моего полугусарского костюма, пренебрежительно мне буркнул: «Повстанец?», но потом, посмотрев мой приемный формулярный список, сказал мягче: «В сборную команду!.. Подождать прихода полка… Не отлучаться!.. Не шалить и всё такое прочее!..» Он, очевидно, не знал, отнестись ли ко мне на «ты» или на «вы», а потому сохранял неопределенную форму.

Манглис, церковь кадетского корпуса. Начало XX века

Скучно тянулись первые дни. Чтобы