Меньшой потешный - Василий Авенариус

Подоспела туда почти к началу действия и знакомая нам вторая кормилица царская, Олена Спиридоновна.

— А где же сам-то он, голубчик мой, Петр Алексеевич? — тревожно спрашивала она у стоявшего около нее царского старика-прислужника. — Ишь дымище-то какой! Ничего насквозь не разглядишь.

— А вон он — впереди других со знаменем в руке, — отвечал прислужник.

— Вижу, родимый, вижу! Так чего ж он не упрятался в крепости?

— Экая ты, несуразная, Спиридоновна! Ведь государь же берет ее тепереча приступом.

— Да кто же там-то, в самой крепости?

— А учителя государевы — Нестеров да Зоммер. «Держитесь, — говорит им, — да защищайтесь, как знаете: вам, мол, и книги в руки, а мы, говорит, изловчимся и вырвем у вас книжку из рук».

— Ведь вот бесстрашный! И палатки вон там у Лебяжьей рощи, поди, его же, царевы?

— Вестимо. Оттелева и зачали бой. Глянь-ка, глянь! Завязали рукопашную.

В самом деле, нападающие среди облаков дыма бросились вперед врассыпную и полезли на приступ.

Но маститый комендант крепости, Нестеров, не хотел, очевидно, без упорного сопротивления сложить оружие перед своим прытким учеником. Сам, стоя на высоком валу, он одушевленно подбодрял защитников крепости к энергическому отпору, и те обнаженными саблями, прикладами фузей, а то и просто кулаками, отбивались и сбрасывали атакующих в ров. Несмотря на то, что отдельными отрядами последних руководили немецкие офицеры, все искусство, весь натиск их ни к чему им не послужили.

— Вон! Никак отбой бьют? Так и есть! На попятный пошли, — говорил, соболезнуя о неудаче молодого царя, старик-прислужник, стоявший по-прежнему на том берегу Яузы среди глазевшего народа рядом с царской кормилицей.

Спиридоновна, постоянно замирая от страха за своего питомца, как бы «дурна не учинилося», в то же время не могла не желать ему всякого успеха и потому готова была теперь заплакать.

— Ах, сердечный ты мой! Каково-то ему на душе? Мечется, небось, как угорелый… Ан нет, постой, братцы, глядите: у Петруши-то моего что-то, знать, уже надумано. Не с реки ли подобраться хочет?

Пока большинство Петрова войска стягивалось обратно к Лебяжьей роще, сам Петр с небольшим отрядом свернул уже к укрепленному «террасой» берегу, где был привязан большой плавучий плот, служивший, как упомянуто, для перевозки через Яузу грузных повозок. Не прошло пяти минут, как плот был отвязан, занят всем отрядом с молодым царем во главе и пробивался сквозь тонкую ледяную слюду, затянувшую за ночь поверхность воды, к невысокому барбету, которым фортеция была ограждена со стороны реки.

— Ура! — гулко донеслось в это самое время от царских палаток у Лебяжьей рощи, и вся нападающая рать беглым шагом двинулась оттуда снова на крепость.

На крепостном валу поднялся страшный переполох. Приходилось одновременно отбиваться и с суши и с «моря». Против Петра с его «морским» отрядом комендант крепости мог выставить только небольшую кучку отборных потешных, под начальством молодого лифляндца Менгдена (впоследствии полковника Преображенского полка), который одним богатырским ростом своим внушал уже к себе доверие.

Плот между тем причаливал к барбету. Менгден решился на крайнюю меру.

— В атаку! — скомандовал он, и весь отрядец его вслед за ним прямо с барбета навалился на стоявших на плоту.

Произошла отчаянная рукопашная схватка. Неустойчивый плот под напором и отпором дерущихся погружался в воду то с одного края, то с другого, и бывшие на нем один за другим срывались с плота и с плеском падали в реку.

— Вперед, братцы! За мной! — раздался вдруг сквозь общий бранный гомон отрочески звонкий голос Петра. Без шапки, с развевающимися кудрями, со знаменем в приподнятой руке он стоял уже на барбете.

Но Менгден также не зевал. Помощью большого багра он со всем напряжением своих геркулесовых сил оттолкнул от берега грузный плот со всеми стоявшими еще на нем бойцами, и плот, тихо качаясь, поплыл вниз по реке. Менгден с торжествующим смехом обернулся к Петру и распростер в обе стороны руки, чтобы не пропустить его.

— Ну, теперь сдавайтесь, государь! Ведь, все равно, вам от нас уже не уйти.

И точно: с разных сторон подскочило еще несколько неприятелей-потешных и окружили Петра.

— Попался! Ай, болезный мой! — глубоко вздохнула на том берегу Спиридоновна, свидетельница всей описанной сцены.

Но опасение ее было преждевременно. С пылающим от гнева лицом Петр прорвался сквозь цепь обступивших его врагов и мгновенно одним прыжком с барбета очутился в реке и скрылся под ее усеянною льдинами поверхностью.

Спиридоновна только ахнула и опрокинулась на руки своего соседа-прислужника: толстухе сделалось дурно.

В лагере неприятелей также произошло общее смятение, и бой по всей линии разом прекратился.

Но вот над водою показалась голова Петра. Десятки услужливых рук с «террасы» протянулись к нему навстречу. Но он сердито не принял непрошенной помощи, сам вылез проворно на сушу и, отряхнувшись, без оглядки быстрыми шагами пошел к палаткам. Слух о несчастном приключении с молодым царем мигом облетел все Преображенское и, недолго погодя, оттуда отчалил на плоте царский врач, голландец ван дер Гульст, которого переполошившаяся царица-мать Наталья Кирилловна отрядила к сыну.

— Сейчас назад вези его, сударь! — кричала вслед врачу с берега очувствовавшаяся опять Спиридоновна. — Мы тем временем истопим голубчику баньку: против этакой бани лучше средствия от простуды нету.

Но напрасно была истоплена «банька», тщетно ждала царская кормилица до позднего вечера обратно своего ненаглядного Петрушу. В этот день он так и не показался уже никому из своей походной палатки.

XI

А что же Меншиков? Он был около своего молодого государя в палатке, разбитой у Лебяжьей рощи. Одинокий ночник освещал внутренности палатки. Петр отдыхал на своей походной кровати, прикрытой мохнатой буркой; у ног его, свернувшись на войлоке, лежал его молоденький денщик.

По временам Меншиков поднимал голову, чтобы удостовериться, не заснул ли его господин. Но Петру было не до сна. Он то поворачивался с бока на бок, то стонал, вздыхал, и денщику сдавалось, что того бьет даже лихорадка.

— Ты не спишь, государь? — решился он спросить его наконец.

— Заснешь тут! — был сердитый ответ. — Что-то будто горло перехватило.

— Так и есть, — с беспокойством подхватил Меншиков. — Искупавшись в студеной воде, ты верно схватил лихоманку; тебя, государь, знобит.

— Давеча, может, и знобило, но теперь весь как в огне горю… Устал, знать, шибко…

— Нет, государь, ты простужен! Сейчас кликну твоего немца-лекаря…

— Не смей! — повелительно остановил денщика Петр. — Слава Богу, не малое дитя: и так пообмогусь.

— Но ты же до сих пор даже глаз не сомкнул…

— Потому что не спится. До сна ли после такого позора?

— Э, государь! В чем же позор-то? В том, что два старика-учителя твои, Нестеров да Зоммер сразу тебе не сдались? Да на кой прах бы они, скажи, годились кабы день-то один не смогли удержаться в крепости противу тебя? Гроша бы медного они не стоили!

— Так-то так…

— А что искупался ты раз ненароком — эка диковина! Шла туча блинная — столкнулась с тучей пирожною.

— Ну, да! Ты — старый пирожник: тебе все блины да пироги. А если мне и завтрашний день не удастся штурмовать крепость…

— Так это будет значить, что мы зело хорошо укрепили ее и что твои потешные там тоже лихие молодцы. Честь тебе, значит, и слава.

— Ты, Данилыч, меня все только улещаешь. А как никак, до сих пор честь и слава на их стороне…

— В заморских премудростях — пускай. А мы их нашею русскою хитростью-мудростью перемудрим. Дозволь мне, государь, слово молвить…

— Говори.

— Теперь они, поди, с денной работы все в повалку дрыхнут. Луны еще на небе нету, темень непроглядная. Подобраться бы к ним потихонечку, с бережью великою да захватить врасплох.

— Как бы не так! На валу они, верно, часовых расставили.

— А тех мы, постой, осилим по-своему. Прикажи только, государь, отпустить бочонок крепкого полугару…

— А! Понимаю: военную хитрость! — вскричал Петр и, весь встрепенувшись, вскочил с постели. — Вели трубить сбор…

— Что ты, батюшка! Все тихомолочком да полегонечку. Я за свое дело, а ты — за свое.

На валу фортеции Пресбург по распоряжению Зоммера действительно было расставлено на ночь несколько часовых. Но ночная служба после денной передряги была, видно, не понутру караульным: один, всего более выносливый и преданный своему долгу, расхаживал еще взад и вперед по валу с мушкетом на плече. Двое, завернувшись в свои плащи, прикорнули под лафетом пушки и изредка обменивались отрывочными фразами. Еще двое спустились сперва в сухой ров между валом и забором под предлогом, что там они лучше защищены от холодного ветра, а затем, пользуясь темнотою безлунной ночи, незаметно скрылись со своего поста, очевидно, не придавая еще должного значения строгой воинской дисциплине.