Я иду искать... Книга первая. Воля павших - Олег Верещагин

— Нет, это не ошибка, — покачал я головой. — Теперь тут живем мы, дедушка оставил нам этот дом по завещанию.

Он не стал уточнять — ни кто это «мы», ни сколько нас. Но спросил:

— Товарищ Марычев… он ничего не оставлял… для друзей?

— Я не знаю, — пожал я плечами. — Дедушка умер внезапно… Если хотите, приезжайте дня через два, отец освободится, и вы узнаете все точно.

Я нарочно не стал говорить, что родителей нет дома. Пусть думает, что они просто заняты. На всякий случай… хотя, похоже, его уже не интересовали ни дом, ни сам я лично.

— Очень жаль, — сказал он, глядя мимо меня, но не в коридор, а вообще — мимо. — Спасибо. Может быть, я зайду через два дня. До свиданья.

Он повернулся и тяжело, но быстро спустился с крыльца и пошел по дорожке, не оглядываясь и не глядя по сторонам. Я смотрел ему вслед, пока широкая спина, обтянутая кожей, не скрылась за деревьями, потом передернул плечами — стало холодно.

Странные у деда были знакомые. Похоже, он из вояк. Хотя — какие они еще могли быть у отставного генерала КГБ? Я спустился по ступенькам, вышел на тропинку — человека уже не было.

И все-таки странно он говорил. И вел себя странновато. Что должен был оставить ему дед? У меня в мозгу закопошились подозрения. А может, дед и правда не умер? В смысле — не сам. Может, его убили, потому что он знал какие-то секреты… и хотел их передать кому-то… Вот его и убрали. А что если те, кто убил деда, явятся за его бумагами… или из-за чего там его убили?! А тут я! Да ни одна в мире спецслужба не станет церемониться с пятнадцатилетним пацаном, оказавшимся у нее на пути! Вколют какую-нибудь дрянь и скажут, что умер от «золотого укола» и вообще был наркоман со стажем…

Куда в таких случаях звонят?! В ФСБ? А вдруг это не иностранные спецслужбы, а наши? Скажут спасибо и тут же примчатся… спасать.

Я провел рукой по лбу — он был весь мокрый. Ну и дичь в голову лезет. Это одиночество виновато, не привык я к такому. Да любая спец-служба сто раз уже слазила бы в дом, пока он стоял пустой. По-другому только в дурацких голливудских триллерах бывает. Мало ли, что и кому должен был оставить дед?!

Повернувшись, я нашел взглядом два окна мансарды. И вдруг понял, что влезать в них довольно легко. И нечего мучиться с дверью. Выставлю или, на худой конец, вышибу стекло. И все!

Высоты я никогда не боялся и в два счета взлетел на крышу второго этажа, на которой, как домик Карлсона, стояла мансарда. Отсюда в просветы между древесными кронами можно было видеть дорогу и дом соседей. Нет, я все-таки не один на белом свете… Окончательно успокоившись, я подошел к перильцам балкончика и обнаружил, что одно из окон — вовсе не окно, а небольшая дверь, которая, кстати, открылась, когда я нажал на ручку. Просто открылась, и все.

Обеими руками я медленно развел шторы. Сердце неизвестно почему стучало где-то в горле…

Первое, что я увидел в мансарде, был лозунг, выписанный напротив окна, над входной дверью, белой краской по темным бревнам.

БОЙСЯ ГОВОРЯЩЕГО О МИЛОСЕРДИИ!

* * *

Мансарда изнутри не была ни оштукатурена, ни хотя бы обшита досками — голые бревна с ровными ниточками шпаклевки между ними. На полу из некрашеных досок лежала дорожка-половик. Такие можно встретить в деревенских домах — из разноцветных лоскутков. Под вторым окном стоял широкий стол, на нем — пишущая машинка в чехле, стопки бумаги — чистой и с текстом, копирка нескольких цветов, какие-то книги; рядом — отодвинутый стул с высокой, неудобной прямой спинкой. Около стены — большой шкаф из полированного дерева вишневого цвета.

Мне вдруг стало грустно. Я уже говорил, что никогда не знал деда. Но было во всем окружающем что-то обидное и неправильное. Хозяин этого кабинета — а это был именно кабинет — вышел на минутку, чтобы вернуться. Отдохнуть в саду, поработать руками, дать отдохнуть голове — и вернуться.

Но не вернулся. И не вернется.

Однако, грусть моя тут же испарилась, когда я увидел стену напротив шкафа.

От потолка и почти до пола ее сплошным слоем увешивали заключенные в простенькие рамочки фотографии. Черно-белые, старые, некоторые даже коричневатого оттенка, какой бывает у фотографий 30-40-летней давности. А между фотографиями висело оружие. Его было немного. Но оно было, и этого за глаза хватило, чтобы я подскочил к стене.

Ближе всего висела деревянная кобура в исцарапанной лакировке. На откидной крышке была врезана серебряная табличка с надписью — это оказался подарок деду, сделанный в 1955 году (ему тогда было 35 лет) «за отвагу, проявленную при исполнении интернационального долга». Я нажал защелку — крышка со щелчком отскочила, и в ладонь мне выехал АПС — автоматический пистолет Стечкина с вытертым до белизны воронением. Очевидно, эта штука нечасто висела на стене, пока дед служил… Где же он в 55-м выполнял интернациональный долг? Я попробовал вспомнить — ничего не вышло. Вьетнам или Ближний Восток… Мы тогда много кому помогали. Пистолет был заряжен, и я, убрав его в кобуру, повесил на стену, удовлетворенно подумав, что смогу взять в любой момент, если захочу.

Неподалеку висела еще одна кобура — вытертая, из хорошей рыжей замши, тоже с наградной пластинкой, только надпись была сделана по-французски. Французский у нас был вторым иностранным, я напряг память и сложил слова в осмысленную фразу: «Наш Легион — наследник легионов Рима. Честь. Слава. Франция. Майору Анри д'Эстье Сент-Валери». Внутри оказался большой незнакомый мне пистолет, отделанный слоновой костью, пожелтевший от времени. Вот как! Похоже, дед прибил где-то иностранного легионера, и не из последних!

Дальше — крест-накрест — располагались две финки в ножнах. На рукоятках, в венчавших их серебряных дисках, распростершие крылья орлы несли свастику. Похоже, и это трофеи. Только еще более древние… А над ними висел…

А это что за чудо?

Из грубых, потрескавшихся кожаных ножен неопределенно-бурого цвета, сшитых через край серой, необычайно толстой нитью, выглядывала ребристая изогнутая рукоять, увенчанная стилизованной головой хищной птицы. Вместо глаз кроваво поблескивали мелкие алые камешки, даже необработанные. Я снял ножны со стены — и удивился их тяжести. Положив ладонь на рукоять, осторожно вытянул оружие на свет божий.

У меня нет средневекового прибабаха, как у Юрки. Но любой человек, занимающийся фехтованием, разбирается в холодном оружии, без этого — никуда. Так вот — я не знал, что держу в руке.

Оружие напоминало турецкий ятаган, только уменьшенный — лезвие в полруки длиной, с середины расширено и загнуто в направлении удара, гарды нет совсем. Полировки или покрытия тоже не было — серый цвет, сумрачный, как речная поверхность в дождь, многочисленные царапины и проступивший рисунок — словно сплетенные то ли стебли трав, то ли струи воды… Кромка была заточена до лунного сияния, я даже не осмелился до нее дотронуться. Удар таким оружием должен быть страшен. А самое главное — это и было ОНО. Оружие.

Сейчас некоторые любители старины заказывают себе целые коллекции средневекового оружия. Дорогое, кстати, удовольствие. Не муляжи, а настоящее оружие у хороших кузнецов — с заточкой, сбалансированное… И все-таки посмотришь — и видно, что это так. Для коллекции.

Так вот, то, что я держал в руке, — это было Оружие. И на стене оно оказалось потому, что состарился его хозяин.

И все-таки, что это за оружие-то?

Что-то похожее я видел в небольшой коллекции нашего тренера по фехтованию — боевой нож непальского горца, называется «кукри». Только тот был покороче и посильнее изогнут, а это — почти меч… или, скорее, сабля. Я не удержался — несколько раз махнул клинком, прислушиваясь, как словно бы вскипает от ударов воздух: «Ззззых… ззззых…»

Наигравшись (и покраснев при мысли об этом), я повесил клинок обратно, вставив его в ножны (кстати, выстланные изнутри какой-то шерстью, вытертой и не очень чистой). Мельком подумал, что надо будет поискать его в справочнике «Ножи мира», который стоял в книжном шкафу в нашей новой гостиной — и подошел к фотографиям.

Сейчас не принято вешать фотографии на стены. А здесь они висели, как в некоторых деревенских домах, где мне приходилось бывать. Впрочем, ничего удивительного — дед был старше, чем обитатели многих тех домов. Только вот его снимки не имели ничего общего с молодыми мужчинами и женщинами, одетыми в топорщащиеся парадные костюмы специально для того, чтобы позировать у столика или вазы с цветами…

На первом же попавшемся мне на глаза снимке я узнал деда. Ему было на вид лет тридцать, могло быть и больше — кажется, он был из тех подтянутых людей, которые мало меняются с возрастом. Одетый в офицерскую форму без погон или еще каких-то знаков различия, дед стоял на фоне крупной каменной кладки, почему-то вызвавшей у меня ассоциацию с церковью. Большие пальцы рук — за широкий ремень, на бедре — планшет, на другом — уже знакомая мне кобура «стечкина». Голова деда была непокрыта, волосы — слишком длинные для офицера — откидывал в сторону сильный ветер, гнувший высокую траву у его ног. На фотке это выглядело чудно. Внизу фотография была мелко подписана: «Около стен Крентаны». Название мне ничего не говорило, и я еще какое-то время просто рассматривал снимок, чтобы сравнить деда с собой. Мы были не очень похожи, как мне показалось, — да и с отцом у деда выходило мало общего. По тем снимкам, которые я уже видел — и где дед был старым, — это не замечалось, а тут несхожесть бросалась в глаза.