Смысл тревоги - Ролло Мэй

Паскаль. Несовершенство разума

Среди выдающихся мыслителей и ученых семнадцатого века далеко не последнее место занимает Блез Паскаль (1623–1662), прославившийся своими математическими и научными трудами. Но в каком-то смысле Паскаль резко отличается от своих известных современников: он не верил в то, что человеческую природу во всем ее разнообразии и богатстве и со всеми ее противоречиями можно понять с помощью математического рационализма. Он считал, что рациональная ясность в том, что касается человека, не имеет ничего общего с ясностью в геометрии или физике. Этим он похож на наших современников, тогда как Спиноза для нас — человек иной эпохи. Согласно Паскалю, законы, действующие в человеческой жизни, это законы случая и вероятности. Его изумлял факт случайности человеческого бытия.

«Когда я размышляю о коротком отрезке моей жизни, который с двух сторон, в прошлом и в будущем, поглощается вечностью, о том крохотном пространстве, которое я занимаю или даже вижу, окруженном бесконечным множеством миров, которых я не знаю и которые не знают меня, я пугаюсь и изумляюсь тому, почему я нахожусь тут, а не там, сейчас, а не тогда…

Созерцая ослепление и убожество человека перед лицом молчащей вселенной, человека, лишенного света, предоставленного самому себе, покинутого, если можно так выразиться, в этом уголке вселенной, не знающего, кто его сюда послал, зачем он тут находится или что будет с ним, когда он умрет, не способного ничего понять, — я начинаю содрогаться от страха, как человек, которого, пока он спал, перенесли на страшный необитаемый остров и который, пробудившись, не понимает, где он находится, и никак не может покинуть этот остров. И я изумляюсь, почему люди перед лицом такого убожества человека не впадают в глубочайшее отчаяние»[56].

Таким образом, для Паскаля тревога была не только лишь его личным переживанием, но и тем, что лежит за поверхностью жизни его современников, проявляясь в «вечном беспокойстве, в котором люди проводят всю свою жизнь»[57]. Он говорит о ненасытном стремлении человека отвлечься, убежать от томления, пока беспокойство не растворится в бурной деятельности. Большое количество развлечений и занятий, по его мнению, на самом деле выражает стремление людей избежать «размышления о самих себе», поскольку, если человек остановится и задумается о своей жизни, он почувствует печаль и тревогу.

Размышляя над случайностью и неопределенностью человеческой жизни, Паскаль знал, что его современники предлагают искать уверенности в разуме; но он был убежден, что в реальной жизни разум является ненадежной опорой. Это не означало, что он пренебрежительно относился к разуму. Напротив, Паскаль полагал, что разум — отличительная особенность человека, признак его достоинства среди лишенной мысли природы, источник морального выбора («правильно мыслить… — это принцип морали»[58]). Но в практической жизни на разум невозможно опереться, поскольку разум «послушен любому ощущению», а ощущения, как это всем известно, обманчивы. Кроме того, вера в разум ошибочна по той причине, что она не признает силы эмоций[59]. Для Паскаля эмоции имеют как позитивный, так и негативный аспект. Он видел в эмоциях ценность, которую не мог постичь рационализм. Это выражено в его прекрасном афоризме, который часто цитируют: «У сердца есть свои основания (raisons), которые разум (raison) не знает». С другой стороны, эмоции часто замутняют ум и берут над ним верх, и тогда разум становится просто рационализацией. Чрезмерная вера в разум нередко приводит к злоупотреблениям: тогда разум используется, чтобы поддержать старые обычаи или власть монархов или чтобы оправдать несправедливый поступок. На практике разум нередко работает по такой схеме: «Истина лежит по эту сторону Пиренеев, а по ту сторону — заблуждение»[60]. Паскаль удивлялся тому, насколько часто люди оправдывают доводами «разума» свой эгоизм и тщеславие. Можно было бы доверять разуму, афористически говорит он, если бы «разум был только разумен». Несмотря на свое критическое отношение к распространенной в то время вере в разум, Паскаль, без сомнения, очень высоко ценил то, что он называл «подлинной любовью к мудрости и уважением ней». Но Паскаль чувствовал, что эти качества в человеческой жизни — явление достаточно редкое. Поэтому он глядел на людскую жизнь не с таким оптимизмом, как его современники. «Мы погружены в бесконечное пространство, — говорит он, — где мы постоянно колеблемся между неведением и знанием»[61].

Мы уже высказывали мнение о том, что вера в разум, как его понимали ведущие мыслители семнадцатого века, устраняла тревогу. Эту гипотезу подтверждает тот факт, что Паскаль, который не мог принять рационалистического решения проблемы человека, не мог отвернуться и от вопроса тревоги.

Но среди общего потока мысли того времени Паскаль являл собой исключение[62]. Господствующее убеждение в том, что с помощью разума можно покорить природу и упорядочить эмоции человека, в целом вполне удовлетворяло ведущих мыслителей того времени, поэтому они почти не касались проблемы тревоги. Я полагаю, что позиция Спинозы и его выдающихся современников в то время не порождала внутренней травмы, которая причиняла боль мыслителям девятнадцатого столетия и причиняет боль огромному числу людей двадцатого века. Основополагающая вера в силу автономного разума создавала психологическое единство культуры, которое стабильно просуществовало до девятнадцатого столетия, после чего началось его разрушение.

Кьеркегор: тревога в девятнадцатом веке

В девятнадцатом веке единство культуры начинает распадаться. Именно этот процесс распада во многом определяет характер тревоги наших современников. На место веры в автономный разум, которая совершила переворот в обществе и определила развитие современной культуры, встает «технический разум»[63]. Человек все сильнее подчиняет своему контролю физическую природу, а параллельно происходят глубокие изменения структуры во всех сферах человеческого общества. О социологических и экономических аспектах этих изменений мы поговорим в других разделах книги, а сейчас нам важно понять, как к тому времени изменились представления о человеке.

Это был период «автономных наук». Каждая наука развивалась в своем собственном направлении; но, как замечает Кассирер, у наук не было никакого объединяющего принципа. Именно об угрожающих последствиях работы такой «фабрики наук» предупреждал Ницше. Он видел, что, с одной стороны, быстро развивается технический разум, а с другой — происходит разрушение человеческих идеалов и ценностей, и боялся, что все это приведет к зарождению нигилизма. В девятнадцатом веке представления о человеке, как правило, связывалисьс эмпирическими научными данными; но поскольку сама наука была лишена объединяющего принципа, появилось великое множество различных попыток понять человека. «Каждый отдельный мыслитель, — говорит Кассирер, — предлагает свою собственную картину человеческой природы», — а поскольку каждая отдельная картина основывается на эмпирических данных, любая «теория превращается в прокрустово ложе, которое должно привести научные факты в соответствие с уже готовой концепцией»[64]. Кассирер продолжает:

«Из-за этого процесса наши современные теории о человеке лишены своего центра. Вместо этого мы пришли к полной анархии мышления… Богослов, ученый, политик, социолог, биолог, психолог, этнолог, экономист — каждый подходил к проблеме человека со своей точки зрения. Свести воедино все эти разные аспекты и точки зрения было невозможно… Каждый мыслитель, описывающий человеческую жизнь, в итоге опирается на свои собственные концепции и критерии».

Кассирер полагает, что такое разнообразие противоречащих друг другу идей «не только порождало серьезные теоретические проблемы — оно несло в себе угрозу для всей этики и культуры»[65].

В девятнадцатом веке происходит культурное раздробление. Оно касается не только теорий или наук, но и других аспектов культуры. В эстетической области появилось такое явление, как «искусство для искусства». Одновременно искусство особенно резко отделяют от природы (в конце века против этих тенденций боролись Сезанн и Ван-Гог). В религии вопросы веры или обряды отделились от повседневной жизни. Культурное раздробление семейной жизни изображено Ибсеном в «Кукольном доме». Что касается психологической жизни человека, то для девятнадцатого века характерно отделение «разума» от «эмоций», а конфликт, возникающий между ними, должен был разрешаться с помощью произвольного усилия (то есть воли), что, как правило, приводило к отрицанию эмоций.