Рассказы - Алексей Коркищенко

— Палкой бы их, пьянчуг кислых, стыд потеряли.

Неуклюжий верзила Раздрокин сгорбился и, косясь на двери, пробормотал:

— Нарочно заманила в клуб, чертова баба!

Зал закипел, как чугунок с картошкой. Громко спорили у самой сцены:

— Ну, прямо как та резачка: че-че-че!.. И чем тебя точили, что ты такая гострая?! Ох, и баба же!..

— Нальется, как пузырек, вместо того чтоб жене на юбку-кофту набрать, идет, как паршивая овца мекает: «Име-е-ел бы я златые горы…» Да такой пьянчуга не то чтоб горы — хребты золотые пропьет…

— Отстань! Мужа своего учи… Нашлась агитаторша!

Страсти разгорались.

— Запретили бы водку!

— Нельзя — лекарство.

— …На похмелье.

— Выселить их к бисовой матери!

— Проголосуем! Кто за…

Иван Егорович сначала слушал споры, с упоением, потом рассердился. Закричал, заикаясь:

— Вид-дите! Слыш-шите, что творится в з-зале? А поч-чему? Почему, спрашиваю?

Притихли. Он стал говорить медленнее:

— Потому, что некоторые слушают лекции, а не воспринимают. До них не доходит. Сознание затемнено алкоголем…

Завклубом в упор смотрел на Раздрокина, который сидел в первом ряду. У того было такое состояние, будто вот-вот обрушится потолок на голову или крикнет Иван Егорович, указав на него: «Вот он, хватайте его, жулика!» Потом ни с того ни с сего в желудке у него застрекотало; Раздрокин боязливо дернулся и, скособочившись, кротко посмотрел на заведующего клубом.

Тот коротким взмахом руки сопровождал каждое свое слово:

— Мы, наше общество, колхозные люди и интеллигенция, не должны относиться терпимо к пьянству некоторых членов колхоза. Борьба за чистоту коммунистической морали и нравственности, борьба за здоровый быт — есть важная, основная часть общей борьбы за построение коммунизма! Товарищи, да время-то какое золотое наступило! Мы, колхозники, стали хозяевами прекрасной техники. Мы, хлеборобы, крылья получили. Это так. И наряду с этим — проявления пьянства в нашей среде. Хватит! Мы должны покончить с ним раз и навсегда! Так я говорю?

— Так! — от дружного выдоха колхозников, казалось, замигали лампочки.

— Есть еще вопросы? — спросил Иван Егорович, не ожидая, когда уляжется волнение. — Прошу на трибуну.

В зале настороженно притихли. Никто не поднимал руки. И неожиданно снова встал дед Хоботька.

— Граждане! — сказал он возбужденно. — Не надо больше спрашивать! Мы задаем вопросы тридцать годов подряд, а пользы нема. Была у деда докука до внука… Иван Егорович, ставь на повестку дня собрание против алкоголизма!.. Президиум законный избрать, за стол посадить… честь по чести. Я предлагаю тебя, бригадира Кавуна и Мотрю-птичницу… Объявляю голосование!

Зал загудел, как разбуженный улей:

— Какое собрание?!

— Что он еще придумал?

— Тише, тише, дело нужное!

Иван Егорович на минутку опешил, но, быстро оценив мысль деда, прокричал, покрывая шум:

— Кто за предложение деда Хоботьки, прошу голосовать!

Руки подняли почти все. Бригадир, недоуменно разводя руками, стал пробираться к сцене; за ним пошла всегда уверенная в себе тетя Мотя.

Дед Хоботька, разглаживая бороду, двинулся следом.

Сергей Куродумов, парень-забияка, лихой тракторист, схватил его за полу пиджака:

— А мы тебя не выбирали в президиум! Самозванцев нам не надо…

Старик ударил его по руке.

— Отцепись, шалопутный! Я сейчас про тебя собранию расскажу.

Он вышел на сцену, погладил лысину и бросил в зал:

— Граждане, лектор и завклубом не задевали наших хуторян. А я задену… Кузьма, записывай в протокол, — обратился он к бригадиру. — Вы думаете, я не пью? Вы думаете, я цаца какая, что и в рот не беру?! Беру — перед обедом. На работе — на сторожевании или около бычат — того у меня не бывает! Упаси боже! Никто меня выпитым не видел, даже жена…

Опять в зале плещет прибойная волна голосов и смеха:

— А кума видела?

— Хитришь, дед Хоботька!

— Граждане, не волнуйтесь! Я дальше скажу… Платон Батькович запивает? Запивает, страдалец, тянет собственную самогонку… Я как-то спрашиваю его: «Пьешь, — говорю, — Платон, бедняга?» — «Ги, — отвечает, — и курица пьет…»

Собрание грохнуло таким ядреным смехом, что загудели струнные инструменты в комнате кружковой работы.

Борода деда Хоботьки вдруг яростно задрожала.

— А чему ты смеешься, Илларион Матвеевич? — обратился он к фуражиру Кузину, сидевшему недалеко от сцены. — Не смейся, братку чужой сестрице: своя в девицах… Ты расскажи, как тебя бугай на рога взял, когда ты на ферму выпитый пришел!.. Что молчишь?!

Илларион Матвеевич опустил голову и что-то спешно забормотал себе под нос, словно творил заклинания от злого языка и глаза.

— Он, граждане, чуть не утонул по пьяной причине в силосной яме после дождя, — продолжал обличать его дед Хоботька. — А прошлой ночью допился до чертиков и поднял тарарам в хуторе… У кого он утей потоптал?

— У меня, — смущенно отозвалась бабка Свиридониха. — Шесть утей как не бывало.

— Вот вам уже хулиганство. До ручки дожил Илларион Матвеевич на старости лет! Можно пришить ему статью у-ге-ка, — дед Хоботька скрестил пальцы, — и до свиданья, граждане хуторяне!..

На этот раз смеялся даже всегда сдержанный бригадир. Большой и могучий, он весь трясся, держась за стол, словно боялся упасть со стула. Стол возбужденно подрагивал и стучал ножками, на нем опасно закачался графин с водой. Тетя Мотя, закрываясь уголком платка, придержала его.

— Мы, граждане, пришли сюда не хихишки справлять, — обиделся дед. — Тут дело сурьезное… Невинно вино — виновато пьянство… Старики помнят, жил тут такой Конобеев. Он от водки сгорел. У него дети были все испорченные: сын — блажной, дочка — дурочка. И ты, Серега, не смейся, тут научно доказано!.. Наследство… Ты, молодой, это запомни, а то я не раз видел, как тебя расстилало стежкой по дорожке… Из чайной выходишь и домой про запас берешь той самой, что под плетень кладет…

— Да он уже закаялся с тех пор, как трактор в яму свалил, — крикнул кто-то из последних рядов.

— Зарекся да закаялся от воскресенья до поднесенья. Угробил, суконный сын, технику. Насчитать бы тебе грошей, чтоб лет на десять хватило платить, — сказал дед Хоботька.

— Ему насчитали — шесть тысяч. Платит, — услышал он, сходя со сцены.

— Продолжим, товарищи! — предложил Иван Егорович. — Прошу.

Дед Хоботька после выступления сидел в толпе неприметно. Он даже пытался подремать. Но когда тетя Мотя попросила слова, он встрепенулся, пригладил усы и пробубнил одобрительно:

— Вишь ты, какое дело! Мотря — баба боевая!

Птичница поднялась из-за стола.

— Я, может, плохо говорю, — начала она, — но скажу прямо! У нас пьянство допускается потому, что мы смотрим в зубы пьянчужкам. А их надо бить по зубам, как сегодня дед Хоботька бил. Посмотрите, какой красный Платон Перетятько! И ему, бессовестному Платону, стыдно перед народом! Когда Платон три дня без просыпу пьянствовал на пасху, десять телят замокло в открытом базу…

— Тю, отчепись! — огрызнулся Платон, и тут же пожалел, что подал голос.

Женщины навалились на него:

— А ты не тюкай, бесстыжая рожа!

— Слушай, не кобенись!

— Верно говорит Матрена.

— …куры болели, зря ходила за рыбьим жиром — кладовщик Раздрокин целую неделю у тещи праздновал. Штрафовать надо на трудодни алкоголиков несчастных!..

— Правильно!

— Нехай почухаются!

— Наш бригадир хоть бы хны. Надо прикрутить гайку… Чуешь, Кузьма Свиридович?

— Чую, чую, Матрена, — отозвался бригадир.

— И вообще, — добавила она, — Раздрокина надо вытурить из кладовой. И Платона Перетятько! Ставлю на голосование.

И села за стол.

Дело принимало крутой оборот. Даже дед Хоботька в затруднении покрутил головой.

Пригнувшись к столу, Кузьма Свиридович сказал с укоризной:

— Ну, ты это, Матрена, зря. Узелок завязала — до утра не развяжем.

Тетя Мотя вспыхнула:

— Дружков жалеешь? Развяжем! Видишь, сколько женщин в зале?

Тот скривился, как от горького:

— Ладно, ладно, Матрена. Успокойся. Тебя только зацепи… Иван Егорович, давай закруг… — и не договорил.

Словно плотину прорвало половодье — дружно зашумели женщины:

— Не крути хвостом, Кузьма Свиридович!

— Выгнать обоих к такой-то…

— Тише, тише, говорю!

Бригадир поднялся, пожал широкими плечами, сказал весомо:

— Нельзя, товарищи. Не имеем права. Это функции правления: снимать, назначать…

Его слова вызвали бурю в зале:

— Как так — нельзя?!

— А собрание колхозников — это тебе что?

— Что же это такое, Кузьма?! — сказал, поднимаясь, механик бригады, секретарь партийной организации Максим Данилович Григораш. Все притихли. — Куда ты хочешь повернуть собрание? Про функции не упоминай, не наводи тень на плетень. Собрание колхозников — сила и власть. Понял? Люди перестали терпеть пьяниц — вот что самое главное. Надо кончать со старинкой. Понял?.. Да что там говорить, объявляй голосование, Иван Егорович!