Цветы и железо - Иван Курчавов

Но враг наступал. До Калачникова стали доходить страшные известия. Петр Петрович все чаще и чаще задумывался над словами Огнева о том, что злее и кровожаднее врага, чем фашисты, мир еще не знал. Несколько дней назад Петр Петрович слушал рассказ о том, как фашисты сожгли деревню вместе со всеми ее жителями. Сегодня — о том, что в деревушке под Шелонском гитлеровцы побросали в колодец маленьких детей, а в самом Шелонске выпороли старых учительниц, у которых нашли советские учебники, и изнасиловали молодых. Рассказов было такое множество, что старушка, жившая неподалеку от Калачникова, плакала и вздыхала.

— Как это земля-матушка терпит, — говорила она Петру Петровичу, — ведь вся кровью пропиталась, бедная!

На Петра Петровича напала апатия, и он стал реже заглядывать в свой сад, делая там лишь самое необходимое и неотложное.

Хотя бы знать, что с Огневым, посоветоваться с ним. Может, и его уже нет в живых? Узнают ли тогда люди, какими добрыми намерениями руководствовался Калачников, оставаясь в Шелонске?

К нему пока еще никто из немцев не заходил в дом, но он догадывался, что рано или поздно навестят и его — обыски шли по всему городу. Петр Петрович не знал, что было причиной «игнорирования» его новоявленными хозяевами: отдаленность домика от центра города, отсутствие на него, Калачникова, доносов или что-то другое…

В этот день Петр Петрович, по обыкновению, хандрил. Делать ничего не хотелось. То он подходил к книжному шкафу, чтобы достать альбом цветов, но рука застывала в воздухе, и альбом оставался на своем месте. То он брался за костюм, чтобы одеться, но безразлично махал рукой и продолжал бродить в неотглаженной пижаме, неслышно ступая по ковру стоптанными войлочными туфлями. Включил на стенке черный прогнутый репродуктор, но, услышав немецкую речь, тотчас выключил радио.

В дверь тихо постучали. «Опять с рассказом о каких-нибудь ужасах, — подумал Калачников. — А может, немцы? Нет, они так не стучат!» — возразил себе Петр Петрович.

Но пришли немцы. И не так удивили Калачникова они, как идущий впереди мужчина — тучный и низкорослый. Это был Потап Муркин, его давно и хорошо знал Петр Петрович. Два года назад он работал бухгалтером в райпотребсоюзе, а незадолго до войны стал заведовать пивным ларьком на центральной площади города. «Кем же у них сейчас эта шкура?» — подумал Петр Петрович, пропуская впереди себя немцев и Муркина.

— У господина Калачникова большая библиотека немецкой литературы, он поклонник немецкой культуры, учился в Германии. Ему большевики из-за этого и не доверяли, — не говорил, а мурлыкал Потап, оправдывая свою фамилию.

«Что этот прохвост меня расхваливает? — подумал Петр Петрович. — Библиотеку, конечно, имею, немецкую культуру ценю, в Германии в первые годы нашего столетия учился. Верно… Но фашистскую Германию — пусть она пойдет прахом — ненавижу!.. А большевики мне всегда доверяли, врешь ты, Муркин, сукин ты сын!..»

Муркин уже подбежал к книжной полке, сгреб с дюжину книг, но донес до стола половину, остальные рассыпал по пути.

— Как вы неуклюжи, — пренебрежительно сказал обер-лейтенант по-немецки и недовольно поморщился.

— Не рассчитал, тяжелы и скользки, — виновато проговорил по-русски Муркин. — Айн момент! Подниму.

Обер-лейтенант стал перебирать книги; он рассматривал корешки переплетов и титульные листы, рисунки и оглавления. Его лицо все больше оживлялось, и он не удержался от улыбки.

— Немецкий язык не забыли? — спросил он у Калачникова.

Петр Петрович не ответил. Муркин закивал головой. «Да отвечай же, разве можно молчать, ай-ай, ну что ты делаешь!» — говорил его взгляд — испуганный, непонимающий.

— Господин Калачников немного глуховат, — словно извиняясь, проговорил Муркин.

Обер-лейтенант уже громче повторил свой вопрос.

«Надо отвечать, — подумал Петр Петрович, — узна́ю, что им от меня нужно».

— Найн[2], — сказал Калачников.

Он отвечал сухо и односложно: найн и яволь[3]. Желая в осторожной форме уколоть немца, он сказал:

— Их шпрехе аух энглиш унд францэзиш[4].

Он все же подчеркнул это, сделав ударение на словах «энглиш» и «францэзиш»; Муркин стал подавать рукой какие-то знаки, — видимо, умолял изменить тон; Петр Петрович сделал вид, что не понимает этих знаков.

— Господин Калачников всегда так говорит. Ради бога, не подумайте, что он повышает тон, — сказал тихо Муркин.

Дальше разговор между Калачниковым и обер-лейтенантом шел на немецком языке.

— Вы профессор? — спросил обер-лейтенант.

— Селекционер, — сухо поправил Калачников.

— Профессор селекции, — заключил немец.

«Черт с тобой, пусть будет профессор селекции!» — со злостью подумал Петр Петрович.

Обер-лейтенант называл его «герр профессор». Он отрекомендовался начальником военной комендатуры Хельманом. Это был высокий, начинающий полнеть немец со шрамом на правой щеке, карими глазами и немного выдвинувшимся вперед энергичным подбородком.

— Вы беспартийный, герр профессор?

— Да.

— Вы произнесли «да» как сожаление?

Что ему ответить? Что он действительно сожалеет об этом? Не спасут ни откровенность, ни старость, да и зачем дразнить! Калачников сделал вид, что не расслышал слов Хельмана, и стал усердно тереть ухо.

Комендант посмотрел на кровать «профессора», даже пощупал, насколько она мягка, взглянул на засушенные цветы в большом застекленном шкафу, потрогал их, сдул пыль с кончиков пальцев. Он подошел к окну, выходившему в сад, увидел спелые яблоки, которые гнули к земле сучья, и заторопился туда.

— Вы, профессор, будете поставлять мне фрукты. Каждый день свежие, — говорил он уже на ходу, от двери. И по-русски Муркину: — Возьмите профессора на полный довольствий. Напишите документ: сад военной комендатуры, профессор нашей службы.

— Будет исполнено, айн момент! — Муркин вытянулся.

Без коменданта Муркин преобразился: поднял голову, погладил живот, наползавший на ремень. Медленно и важно он вывел в помятой школьной тетради:

«Удостоверение

Сим удостоверяется, что сад-питомник господина П. П. Калачникова принадлежит военной комендатуре и господин П. П. Калачников с сего дня состоит на службе у военного коменданта города Шелонска обер-лейтенанта фон Хельмана. Что и удостоверяю своей подписью:

городской голова П. Муркин».

Как бы желая объяснить Петру Петровичу свое назначение на эту должность, Муркин вынул из кармана потускневшую бляху.