Младенец Фрей - Кир Булычев

Мы осматривали Л. в главном корпусе, на первом этаже. Затем Л., уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас - его увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.

За скромным летним деревенским обедом все старались не говорить о болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями о жизни в Европе, где каждый из нас побывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы с М.И. описывали красоты Германии или Швейцарии, как пресловутые восточные обезьянки, не желающие слышать, видеть или произносить чего-либо, относящегося к неприятной действительности.

За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и мы с М.И. после обеда отправились гулять по дорожкам парка, тогда как семейство Ульяновых разошлось по своим комнатам - благо их в Горках немало.

Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач он не видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы потому, что за свою практику насмотрелся больных прогрессирующим параличом, которые в жизни и мухи не обидели.

- И все же, - настаивал я, - из всех возможных казней египетских некто всеведущий избрал для Л. специальное наказание, - недвижность для шарика ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего новый тип мировой империи. Почему такое совпадение?

- Возьмите судьбу иных тиранов, - спорил со мной М.И. - Правда, помирали они, как правило, рано, мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали себя скорее, чем обычные индивидуумы. Александр Македонский, Наполеон, Петр Великий, Тамерлан... Но ведь то же можно сказать и о поэтах?

- Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, - сказал я. - Ведь это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней разрывы, дыры, завихрения, их деятельность приводит к колоссальным потерям жизней. Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее его от прочих людей.

- Что вы имеете в виду? - спросил М.И.

- Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую работу мозга.

- Или особую бессовестность! - улыбнулся М.И., доставая гребенку и расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы - мой старший коллега был элегантен и всегда следил за собой.

- Это не бессовестность, - сказал я. - Это иная мораль.

- Что в лоб, что по лбу.

- Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?

- Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет. Во-вторых, короля, как гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства иначе, не было бы вождя мирового пролетариата, а был бы присяжный поверенный в Симбирске.

- А вот нет! - возмутился я. - Обстоятельства-то как раз не благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до своей революции и все эти годы держался на поверхности радикальной политики силой своего гения. Я убежден, что пройдут годы...

- И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!

- Нет... я о более отдаленном будущем. Я о том времени, когда взбаламученная Россия успокоится после очередного смутного времени и историки, журналисты, романисты начнут искать слабости в характере Л., провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы можете найти миллион ошибок и слабостей, но от этого Л. не перестанет быть гением.

- Гений и злодейство...

- Совместимы, Михаил Иосифович, - перебил я профессора, - еще как совместимы! И гениев злодейства было не меньше, чем гениев добра. В природе все уравновешено.

Мы присели на лавочку в тени старой липы. Солнечные лучи пробивались сквозь густую листву и высвечивали розовые пятна на земляной дорожке.

- Вряд ли я смогу вам помочь, - сказал М.И.

Я не понял, в чем он собирался помочь мне.

- Я не смогу оставить вас здесь для наблюдений за Л., - пояснил М.И. Лечащий врач Осипов, которого сегодня, к счастью, нет, весьма ревниво относится к конкурентам - куда проще выписать профессора из Берлина, чем московского приват-доцента. Они на вас накинутся, как стая гарпий. И вы кончите молодую жизнь в подвалах ЧК.

М.И. полагал, что шутит или почти шутит. Он не подозревал, насколько скоро я пойду по предсказанному им пути.

- Не знаю, - сказал я, - интересно ли мне оставаться рядом с Л. Я его побаиваюсь. Он ведь гений.

- Опять вы за свое! - М.И. рассердился на меня. - Он просто пациент, который просыпается утром и через минуту сладкого неведения, в ужасе вспоминает о том, что он парализован, обречен... Какая буря бушует в его душе, каков конфликт между душой и бессильным телом! Он посылал людей на смерть, а теперь ждет свою...

К нам подошел невысокий, стройный - из родни - Дмитрий Ильич, который был взволнован и потому, игнорируя меня, увлек М.И., которому очевидно доверял, в сторону. Они принялись негромко беседовать.

Вскоре после того, как они закончили беседу, за нами прислали автомобиль, и, провожаемые добрыми напутствиями Ульяновых, мы покинули Горки. Тогда, вполголоса, чтобы не услышал шофер, М.И. поведал мне историю с запланированным самоубийством Л.

Оказывается, Л. удалось привлечь на свою сторону брата, а также переведенного с помощью Дмитрия Ильича из Крыма старого большевика Преображенского. Сделано это было затем, чтобы окружить Л. своими людьми, уменьшив влияние агентов Сталина, который не хотел смерти Л., так как от его имени укреплял свои позиции в партии. В то же время Сталин желал контролировать каждый вздох Л. и его родни, потому что во всех видел врагов и заговорщиков. Ему нужен был еле живой, безгласный и потому послушный Л.

Оказывается, предыдущую ночь Л. провел во флигеле, где жил Преображенский. Там до трех часов утра Л. спорил с Дмитрием и Преображенским. Спорил знаками, хрипом, неверными движениями левой руки, отказывался спать и есть до тех пор, пока те не сдались. Было решено, что в тот день, когда М.И. установит, что наступил последний приступ, Л. подаст условный знак - сложит указательный и средний пальцы левой руки. И тогда Преображенский принесет спрятанный у него во флигеле яд, а Дмитрий Ильич даст его брату.

Мне было трудно поверить в полную серьезность этого заговора. В нем было что-то от романтической литературы. Но М.И. был совершенно серьезен и его лишь беспокоила этическая сторона дела. Признавая право каждого человека прекратить свою жизнь, он не желал быть участником такого убийства.

Я спросил тогда М.И., сколько же еще протянет его пациент. М.И. ответил, что, по общему убеждению всех врачей, жить Л. осталось две-три недели.

- Несмотря на то, что ему сейчас лучше?

- Это не играет роли. Это коварная шутка болезни, как шутка палача, который придерживает ноги повешенного, чтобы тот подольше мучился. Но палачу скоро надоест, он отступит в сторону, и труп медленно завертится на веревке.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});