Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931 - Георгий Адамович

Если у Вас по воскресениям все робеют и «каменеют», — то это так и д<олжно> б<ыть>, лучше, чем если бы «распоясывались».

Всего лучшего. Целую Ваши руки и кланяюсь Дмитрию Сергеевичу и В<ладимиру> А<наньевичу>!

Ваш Г.Адамович

24

< Штемпель: 12.10.<19>27.

Бумага: Wepler, Cafe-restaurant 14, Place Clichy, Paris>

Дорогая Зинаида Николаевна

Не удивляйтесь прежде всего бумаге. Я еще не имею пристанища и пишу в кафэ. Это, кстати, одна их основных парижских литературных традиций.

В Париже я уже несколько дней. Но особых новостей или сенсаций сообщать Вам не могу, ибо ничего такого не слышал. Ходасевичей не видал, Ивановы здесь и совсем близко от Вас, на гае Raynouard в элегантном пьедатерре[232]. Он собирается менять литературный жанр, ему «на Невском надоело»[233]. «Звено» прозябает, или, вернее, тоже что-то хочет менять — стремится «выявить свой лик»[234]. Читали ли Вы заметку Философова о «Корабле»? Мне, конечно, лестно — «Адамович и Милюков», и, кажется, после этого меня даже в «П<оследних> Нов<ост>ях» зауважали, — но я искренно недоумеваю, что я дался Философову[235]? «Барин, ты меня не трогай, я иду своей дорогой, я и сам социалист»[236]. И если убийство Коверды «мировой факт», то Бог с ним, с миром[237]. Во всем этом много раздражения и нервов, — но больше ничего. Я все время думаю, как писать и вообще «как» все — будто мир рушится, надо итоги, «завещание», или все благополучно — не пойти ли с князем Волконским в балет[238]? По духу противоречия и там и здесь хочу «возражать». Но если все катастрофы сводятся к Коверде, то я решительно за балет. По крайней мере, скромно и честно. Кстати, мне хочется написать «завещание» или вроде — т. е. в «Звене» пишу и притворяюсь, вру для «читателя» и изображая критика и т. п. — а вот что я действительно думаю, и уже без «что же касается» и «следует приветствовать»[239]. Но боюсь, что никому будет не интересно, и тогда окажусь в смешном положении — чего, как Гедда Габлер, боюсь больше всего на свете, по слабости[240]. И потом, может оказаться «цинично».

Когда Вы возвращаетесь в Париж? Мой адрес, если Вы соблаговолите мне написать: Poste restante. Bureau № 118, rue d’Amsterdam.

Всего хорошего. Кланяюсь Дмитрию Сергеевичу и В<ладимиру> А<наньевичу> и целую Ваши руки.

Ваш Г.Адамович

25

<Ноябрь 1927> Brasserie Cyrano Place Blanche, Paris[241]

Дорогая Зинаида Николаевна

Не знаю, извиняться ли мне за долгое молчание. Во-первых, Вы мне написали, что «я Вас утомляю». Во-вторых, я все жду, что Вы наконец появитесь в Париже. Но недавно узнал, что Вы собираетесь «к 10-му», — а раз к «10-му», то, значит, не раньше двадцатого, так бывает обыкновенно…[242]

Здесь уже начался «сезон». Все по-прежнему. Что Вы делаете? «Следите» ли за здешней литературой, за «Днями»[243], «Звеном» и т. д.? Не упрекайте меня, пожалуйста, в кретинизме за последнее «Звено»[244]: «сами все знаем, молчи!»[245], и кроме того, на это есть объяснение и причина. Отчего, кстати, Вы не пишете в «Звене»? Вы мне сами говорили, что не знаете, где писать. Отчего Вы презираете нашего «Кугеля» — журнал «элегантный и чистенький»? Я не уполномочен Вас приглашать, но Вы сами знаете, что «Звено» Вас жаждет. Я собираюсь ответить Философову, — без раздражения, даже почтительно, но с недоумением: чего Вы хотите, monsieur?[246] Как Вам нравится Кантор об Алданове[247]? Неплохо, правда? В будущем номере он будет писать о «Мессии»[248]. Ему чего-то не хватает, «чуть-чуть», а так он «все понимает». Знаете ли Вы поздне-петербургское выражение «фармацевт»[249]?

Простите, что пишу Вам всякую чепуху. Нельзя же все об «интересном». Я занимаюсь просветительской деятельностью — просвещаю дам в Passy[250] насчет современной словесности с исключительной целью наживы. Они слушают и записывают в тетрадки!

Ну вот. Адрес мой, увы! все тот же: poste restante, bureau № 118, rue d’Amsterdam. Всего лучшего. Je vous suis tres devoue[251]. Целую Ваши руки.

Г.Адамович

26

<Штемпель: 19.11.1927>

Дорогая Зинаида Николаевна

У меня, очевидно, «Fesprit de l’escalier»[252]. Обращаюсь к Вам как к члену «Зел<еной> Лампы». Вот что для меня вчера вечером стало ясно.

Лекция Д<митрия> С<ергеевича> несомненно повлечет за собой уход из «З<еленой> Л<ампы>» Цетлина[253]. Если он уйдет — с письмом в газетах, — я буду вынужден тотчас же сделать то же самое[254]. Теперь вопрос: будете ли Вы продолжать «Зел<еную> Л<ампу>», оставшись официально вдвоем с Ходасевичем? (который, как Вы сами мне говорили, анти-ламповец). Если да — все благополучно и я со всем согласен. Если нет — мне жаль «Зел<еной> Лампы» и я сомневаюсь, стоит ли Дмитрию Сергеевичу сознательно и намеренно идти на ее убийство. В конце концов, «вывеска» ведь ему правда не нужна и ничего не даст, — еще меньше, чем Анатолю Франсу прибавка «de lacademie francaise»[255]. Вчера вопрос ни разу не был поставлен так ясно и просто, как он мне сейчас представляется. Повторяю, если «Лампа» выйдет живой из всего этого, — я вполне удовлетворюсь этим, и, поверьте, Вы и Дмитрий Сергеевич, что у меня никаких других соображений или интересов в этом деле нет.

Ваш Г. Адамович

Если Вы хотите мне что-нибудь срочно ответить, то:

17, rue Biot (XVII)

Hotel Ideal

27

<Штемпель: 5.12.<19>27>

Дорогая Зинаида Николаевна

Вы мне обещали написать, «когда поправитесь». Я знаю, что поправились Вы давно, и недоумеваю, что значит Ваше молчание. Никаких провинностей перед Вами у меня, кажется, нет, но «в нашем горестном быту»[256] никогда нельзя быть в этом уверенным. Или Вы решили сторониться всего Милюковского и Керенского окружения[257]? Мне очень нужен Анненский — не позже четверга. Не будете ли Вы добры написать мне, когда можно к Вам за ним зайти, и если можно, то и застать Вас. У меня постоянный адрес и собственная квартира (крайне неудачная, но отдельная)! — 8, rue Biot (XVII). Целую Ваши руки.

Ваш Г. Адамович

28

< Штемпель 16.1. 1928.Бумага кафе «Веплер»>

Дорогая Зинаида Николаевна

Я сегодня утром вернулся из Ниццы и нашел Ваше письмо, написанное 2-го![258] Простите за молчание — но моей вины в нем нет.

Я очень хочу Вас видеть. Не будете ли Вы добры написать мне когда это возможно. Мне дни и часы безразличны, «расстоянием не стесняюсь», — но лучше не пятницу.

Целую Ваши руки

Ваш Г.Адамович

<Адрес на рю Био>

29

<Конец января — начало февраля 1928>[259]

Дорогая Зинаида Николаевна

Вот quelques vers[260]. Должен признаться, что они мне в общем нравятся и я отношусь к ним с отеческой нежностью[261]. Не знаю, как отнесетесь Вы. Буду очень благодарен, если Вы напишете мне об этом, п<отому> что где же теперь говорить между «Зеленой лампой», литературными нравами и левизной в искусстве[262].

Преданный Вам Г. Адамович

На одном из стихотворений мне хотелось бы написать, как писал Тютчев: «Pour Vous a dechiffrer toute seule»[263].

30

<Штемпель: 13. II. 1928>

Дорогая Зинаида Николаевна

C’est entendu[264] — я буду читать «доклад» в субботу. Но что из этого получится? Видите ли, я не дефэтист[265], но иногда поневоле станешь им. Понесены расходы, нанят зал, значит — надо читать, — но я не имею, что[266]. Остановиться на полдороге я не хочу. О культуре с противоположением Толстого Пушкину — не хочу, не «интересно». А о другом — боюсь задеть сердца старушек, вроде нашего председателя. Т. е. возмутить в их затхлых «святая святых» — которые все-таки их последнее прибежище, «ибо не имах другая». Для Дмитрия же Сергеевича — я навсегда остаюсь трупом, что в последнее воскресение я понял окончательно[267]. Но не хочу ради не-трупства отказываться от холодного вежливо-приличного тона и не хочу никаких страстей для демонстрирования публике. Надеюсь, Вы меня достаточно знаете и не подумаете, что я красуюсь своей nature incomprise[268] и неким «одиночеством» в предстоящей беседе. Нет ничего мне противнее — искренно. Но, кажется, я гораздо больше декадент, чем Вы — «столп и утверждение декадентства»[269]. Вы предали и отказались — в конце концов и Евангелие, книгу не только самую удивительную, но и самую декадентскую в привкусе ее «не бывает, не бывает!», в полной ее неприемлемости для людей «положительно мыслящих».

Вот, собственно, что я бы хотел сказать: бегите, господа, messieurs-dames[270], от этой книги, ибо от нее теряется сладость жизни, сахарный и сладкий ее <нрзб>. Но нео-декадентским тоном, ее «зеленой водой Леты» в жилах, вместо крови. Это Бодлер — «l’eau verte de Lehe»[271], и это совершенно то же, что «холодный ключ забвенья»[272]. Пушкин оттого и не интересен (в конце концов), что эклектичен и вообще «что угодно», откуда Достоевскому вздумалось вывести «всемирность»[273].

Еще, у Розанова хорошо изречение: «Я не хочу истины, я хочу покоя»[274]. Самые острые истины только в таком тоне для меня, на мои слух доходяг. Но собрание провалится или будет чепухой (как прошлое[275], в сущности — внешне удачное, внутренно «захолустное», по Д<митрию> С<ергееви>чу[276]) — п<отому> что будет глубокое расхождение устремлений, лучей и, по-старинному, мечты.