Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

— Лучшая.

Бывает дом в шестнадцать этажей — огромный голубой том, и построенные от трав до облак окна — все зажжены и распахнуты в вечер апреля, чтобы в рамах встало много людей — самые-самые… В лучший свой час, когда молоды и смеются, отмахнувшись от украсивших шпингалет пиджаков, и говорят и спорят… и гул их веселых голосов где-то вверху сливается в весеннюю музыку…

Я не могу! — кричит он и прячет крик в одеяло, в дыру на обоях, в дым, в сомнительные тетради… новы, кто отсматривает его сны и видит комнату на трех — не так китах, как чемоданах, назначенных — в кому провинции, в табор темных улиц, вы можете помочь уложению… И вы пинком отбрасываете сытую чемоданную крышку и гоните оттуда взашей — скомканные облачения, книги и цепи букв. И укладываете, заботливо скатав в свитки, ближайшие улицы Великого Города, и распихиваете в щели меж домами — шапочные начала дальних… а бесстрашный отъезжающий взирает с отвращением — в осиное гнездо минут и с медленным сочувствием — на вас. Он достает заветную бумагу из-под риса, и разглаживает и начинает сверять, все ли вы уложили, у него, оказывается, есть опись:

Двор — 1. С баскетбольной авоськой приусадебных листьев и с маленькими птицами через край.

Песочница — 1. Уходящие в песок копья грозы.

Скамейки — 2. На желтой — смеющийся М. с бутылкой «Хванчкары», еще не имеющей дна.

Вышедшая из снега или выброшенная из горящего времени — старая мебель: потерявшие дверцы кусты-тумбочки и кусты с зеленеющими венскими спинками…

Голуби — 4…

— Три индиго и белый с коричневым хвостом, — подчеркивает он сухо. — Кстати, не забудьте дорогу до булочной! — и зачитывает из-под требовательного пальца:

а) комиссионный магазин;

б) магазин «Фрукты — Консервы»;

в) сберкасса и «Ремонт мебели»;

г) длинный бросок асфальта вдоль чужого двора, над которым играют «К Элизе»… Вероятна пианола.

д) женщина в черном бархатном берете, трижды спросившая дорогу в больницу… она прижимала к себе кулек с апельсинами и смеялась, и вытирала уголком кашне слезы, и опять смеялась…

А дальше, что дальше? — спрашиваете вы.

Отъезжающий удивлен, возможно, потому что дальше — что-нибудь… булочная со сладостными ржаными батонами — тмин, изюм… Или — наполненный счастливой прогулкой парк. Или весна, весна… чье волшебное имя отчего-то загадано ему — живой картиной: фасадами грандиозного ампира, под которым — раскатившаяся до горизонта эспланада и засеяна солнцем и сиянием воздуха… И яростна синева, и неисчислимы люди, переходящие поле площади…

Но тут ваш взгляд высвечивает перышко — коричневое и белое — на отпахнутой чемоданной корке, а лучшая часть приемной родины, уложенная в чемодан, еще не вскарабкалась… И это означает, что когда-то… Да, а после всё вытряхнули и положили скомканные облачения, книги и так далее, смотреть выше.

— Один врач, окулист или… не помню, он тоже задал мне престранный вопрос: скажите, вам никогда не приходилось видеть себя со стороны?.. — и Бесстрашный вздыхает: — О, нет… к несчастью, ведь это, я полагаю, не худшее зрелище? Великий Город, ныне зовущийся для всех — Потерянный Рай, потому что его больше нет. Теперь он — только пейзаж моей души.

Все в понедельник, ибо что только ни случается — в понедельник! А за понедельником наступает воскресенье, и брандмейстеры выстраивают на бульварах команды бравых подкопченных деревьев в черных, завитых кверху усах и в сияющих касках солнца… Струи пены, изобразившей снег, или снег, восходящий к пене и к пожару времени… Так в тексте, написанном много лет спустя, дабы возвратить меня — в любезный мне восемьдесят пятый, минуют волю автора страх и плач — о стремительно сгорающем времени, что отпущено нам — вместе… Вереницы безнадежных пожарных метафор… И наросты текучих абрисов — каприз памяти… Впрочем, все — подражание, копия, а оригинал хранится в надежном месте, например, в бессмертной душе.

Если бы солнечный луч, петляя сквозь ветви и свивая кольцо, мог звучать, он звучал бы — как корнет-а-пистон за моей дверью. И врывается безумный трагик, он же — периодический безумец, и имя ему… ну, конечно — Гера, чуть-чуть не хватает до Геракла, до подвигов, двух медных букв — на метро проездил. У него револьвер в руке, тусклый черный ствол с полным барабаном, он стреляет в пышноусого в полосатом купальнике — обои, тушь, и расстреливает караул бутылок, охраняющий плинтус… выстрел — в пишущую машинку: наши красные от стыда боевые «Унисы»… И три пули методично посылает в меня. А последнюю — последней дрожащей рукой — себе в висок! Неслыханное везение на русской рулетке — мимо!

Он кричит — внезапно повеселевшим голосом:

— Пора, пора! Рога трубят! Псари в охотничьих уборах… — и подбрасывает свое хитрое оружие и опять заряжает теми же пулями. — Помилуйте, дружок, вы все не приоделись? До сих пор — в дезабилье?! — и срывает с вешалки мое пальто, он и сам уже в куртке, и высматривает что-нибудь с теплым днищем мне на голову — сковородку… или это матросское?.. Банку, нет, нет, котелки временно не в моде… а вот коробка, фасон квадратный, академический… — Мы опаздываем в Сокольники. В Сокольники! Я буду читать вам «Графа Нулина», а вы — пить пиво и хрямать креветок. Когда-то у меня была любовница, умопомрачительная, роскошная! Она обожала такие дешевые словечки — хрямать, клево, атас, чувак, если б ты не вошкался… А кто украсит нашу компанию? Мои слушатели? Выходит барин на крыльцо, все, подбочась, обозревает… Непревзойденный М.? Его довольное лицо приятной важностью сияет… Способен ли он расслышать чужую душу? Проблемы графа Нулина? Пожалуй, средний Кук…

Он наслаждается моим кислым молчанием, а после — кислейшей репликой:

— Ты зовешь его Кук?

Он невинно бросает:

— Мне кажется, я съем этого пытливого. Если не посмеет сглодать себя сам… Сколько вы будете вошкаться, друг мой?

Мы шагаем долгой солнечной дорожкой сквозь тающий, ускользающий лес — ускользающий от зимы и тающий посреди весны. Здесь выменивают прошлое на будущее, и спешно — поднимающихся столбцом сизарей, что вот-вот разлетятся, на сизые столпы сосен, а эти — на столбы ворот, на незнание, которые из них пара — и составляют вход. Створчатый кавардак, позволяющий переходить то в одно, то в другое время, или — праздник разночтения… Березы и клены, что прочитаны мойщиками окон, зажав в щепотках мешочки старых семян и листьев, полируют воздух до зеркального блеска и смывают раздел горизонтали и вертикали… Так что ели, нагруженные фигурой читателя-полотера, коньковым ходом скользят в высь… И разнеженная на