Гринвичский меридиан - Жан Эшноз

Селмер провел весь день у Берковица, пронзая сердца мишеней и опьяняясь громовыми раскатами своего Rossi, которые метались гулким эхом между низким потолком и шероховатыми бетонными стенами тира. Потом он вернулся домой и принял душ.

На следующий день он написал письмо с просьбой об увольнении, снял деньги в банке, перевел их в трэвел-чеки и понес свой паспорт в разные посольства. Неделю спустя он уже катил в огромном автобусе к мексиканской границе.

В течение следующих месяцев Тео Селмер колесил по Южной Америке, имея при себе тяжелый чемодан, битком набитый словарями; некоторые из них, избавленные от своего содержания, служили футлярами для оружия, так что, открывая какой-нибудь из них, он никогда не знал, что там найдет — Rossi, Llama или иностранное слово.

Растратив все деньги, он начал подыскивать себе работу. Ему давали переводить романы, научные труды, однако вскоре он почувствовал, что его одолевает лихорадочное нетерпение, мешающее сидеть на одном месте больше двух недель, и стал браться только за переводы статей, а потом и рекламных проспектов, да и те все реже доводил до конца.

Однажды, садясь в очередной автобус, выкрашенный в ядовито-розовый цвет и идущий из Кито в Боготу, он заприметил среди пассажиров три лица явно знакомых, хотя никак не мог вспомнить, где и когда видел их. Эти трое мужчин не обратили на него никакого внимания; он сел рядом и стал прислушиваться к их разговору. Ему не понадобилось много времени, чтобы идентифицировать их: это были американские чиновники, какие-то технические советники, с которыми он сталкивался в кулуарах ООН; подобно ему, они колесили теперь по Латинской Америке, но, без сомнения, имели более определенные цели, чем он. Эта неожиданная встреча вызвала у Селмера тошноту, сильную, хотя тут же подавленную, но, когда по естественной ассоциации в двух окошках его памяти нарисовались южноафриканский паяц и лысый швед, его просто затрясло от приступа ненависти, с которой он тщетно пытался совладать в продолжение всех ста восьмидесяти километров маршрута.

Вечером автобус сделал привал возле мотеля в окрестностях городка под названием Попайян. После ужина Селмер поднялся к себе в номер и вытащил из чемодана первый том старого словаря Сакс-Виллата, скрывавший в своих недрах обернутый в тряпку Llama Standard. Разобрав револьвер, он тщательно почистил его смесью вазелина с бензином, собрал и заодно какое-то время полистал том второй.

На следующее утро двое из троих американцев были найдены мертвыми в своих постелях. В комнате царил полный порядок: Селмер убил их очень быстро, разбудив пощечиной и пустив каждому пулю в лоб. Отправление автобуса было задержано из-за расследования; понаехавшие местные полицейские привезли с собой переводчиков — неумелых, хилого сложения и голодного вида. Начался дикий переполох: в автобусе путешествовали туристы, многодетные семьи, потенциальные информаторы, просто торопящиеся люди; все они громко выражали свое недовольство; более сомнительные личности тоже протестовали, но несколько тише. Все это сборище галдело хором, на дикой смеси английского, испанского, немецкого, португальского, и никто ничего не понимал, один Селмер понимал все. Его допросили в числе прочих, очень быстро, и к концу дня розовый автобус наконец отчалил в великолепном оранжевом зареве садившегося солнца — после того, как арестовали гладильщицу и лифтера, состоявших в незаконном сожительстве. Селмер сел рядом с американцем, оставшимся в живых.

Он без труда завязал с ним беседу. Американца звали Элвин Вайсрой. Он не выглядел подавленным, разве только чуточку задумчивым. Они поболтали обо всем и ни о чем, избегая упоминаний о двойном убийстве прошлой ночи. Выяснили, что оба едут в Боготу, прониклись взаимной симпатией, договорились больше не расставаться. Спустя два дня автобус остановился посреди паркинга большого отеля в предместье Боготы, и тем же вечером Элвин Вайсрой умер в своей постели, так же просто, как и двое его собратьев.

На этот раз Селмер решил не дожидаться полиции. Он покинул отель сразу же после своего преступления и, сев в такси, отправился в аэропорт Боготы. Остаток времени он провел в холле, уютно пристроившись в мягком кресле, в ожидании открытия билетных касс. Сразу после полудня он улетел на «Боинге-747» компании Avianca, который после двух промежуточных посадок — в Каракасе и Фор-де-Франсе — приземлился на следующее утро в Руасси. Через сорок минут Селмер уже был в Париже. Он снял номер в отеле близ Восточного вокзала, оставил там чемодан и вышел прогуляться.

Жизнь в Париже скоро ему наскучила. Он больше никого здесь не знал, у него было мало денег, и, кроме того, стояли холода. Тем не менее большую часть времени он слонялся по улицам и приходил в свой отель лишь на ночлег, чтобы рано утром уйти снова. Как и в Нью-Йорке, он посещал музеи и кинотеатры, в неизменном одиночестве. Это был убежденный одиночка — такие иногда встречаются.

Как-то днем, войдя в музей Гюстава Моро, он задержался перед картиной, изображавшей мучения Прометея. Тот стоял на вершине кавказской горы, спиной к скале, с оковами на ногах и связанными за спиной руками. Над его головой мерцал язык пламени; за ним виднелась тощая ионическая колонна с верхушкой, украшенной двумя боковыми волютами, под ногами простиралась бездонная пропасть в голубых тонах. Титан устремлял в небо довольно безмятежный взгляд, не выражавший боли, хотя стервятник исправно терзал ему внутренности; вторая птица почему-то распростерлась у его ног, то ли мертвая, то ли отдыхающая после того, как объелась Прометеевой печенью.

Рядом с Селмером стоял могучий толстяк в сером фланелевом костюме. Он внимательно разглядывал верхнюю часть картины, не уделяя внимания центральной теме; его взгляд был настолько пристальным, что казалось, этот великан решил обращать его лишь на те предметы, которые находились на уровне глаз, — в данном случае, только на верхние части картин.

Если отвлечься от его выдающегося роста, лицо у него было квадратное и бледное. На голове, находившейся чрезвычайно далеко от пола, возвышалась густая копна седых волос, похожих на вечные горные снега. Взгляд медленно, с упорным прилежанием обводил верхнюю четверть холста.

Оригинальная внешность гиганта разбудила любопытство Селмера. Слегка откинув голову назад, он послал к вершинам вопрос по поводу хищной птицы, которая ничего не клевала. Зачем она здесь? Какой цели служит? Какова ее порода? Ответ с вершин прозвучал после долгой паузы.

— Не знаю, — произнес басом великан так, словно говорил сам с собой, при этом он даже не взглянул на пернатого хищника.

Однако Селмер не успокоился. А небо? Если уж его необычный сосед интересуется только верхними частями полотен, значит, можно предположить, что он хорошо разбирается в небесах и, быть может, именно в данном небе?

Сосед склонил голову на грудь, что позволило ему разглядеть Селмера. В фас его лицо выглядело еще более квадратным, глаза были мутно-карие, какие бывают у некоторых собак.

— Я в этом не очень-то разбираюсь, — сказал он.

После этого признания последовала новая пауза.

— Шел мимо, — продолжал гигант. — И решил заглянуть... от нечего делать.

Теперь он разглядывал лицо Тео точно так, как несколько секунд назад изучал небо на картине, иначе говоря, с тем же неотрывным, упорным, ревностным вниманием. Впрочем, это мог быть его всегдашний, обычный взгляд, привыкший искать предмет для изучения и способный, обнаружив его, изучать целыми часами, с маниакальной настойчивостью, словно, раз остановившись на чем-то или на ком-то, был бессилен оторваться от объекта своего исследования.

— Я тоже, — ответил Селмер, — тоже случайно... почти случайно.

Улыбка слегка перекосила лицевой квадрат великана, который он опустил как можно ниже, на уровень макушки Селмера; его палец указал дорогу к выходу.

В баре он представился. Его звали Лафон, его рост равнялся двум метрам двум сантиметрам. Они заказали по коньяку, после чего Лафон спросил, чем Селмер занимается, на что Селмер ответил, что он переводчик, в данный момент безработный. Собеседник поинтересовался, сколькими языками он владеет. Селмер округлил для простоты:

— Пятнадцатью.

— Полиглот, значит, — пробормотал гигант с едва заметной ноткой сочувствия, словно Селмер признался ему в каком-то тайном извращении.

Казалось, особое звучание этого слова вызывает у того в голове аналогию с некоторыми другими терминами типа «педофил» или «копрофаг». Ну-с, а сам он чем занимается в этой жизни?

— Делами, — ответил великан, сопроводив ответ широким взмахом руки над столом.

— Делами? — повторил Селмер с оттенком вопроса, как будто не понял.

— Деньги, — сказал Лафон. — Покупать, продавать. Понимаете?

— Да, — сказал Селмер, — понимаю.