Песочные часы - Ирина Гуро

Роберт не ответил сразу, потому что как раз в эту минуту в пивную вошла компания мужчин, уже подвыпивших и озирающихся, где бы приземлиться. Но, помедлив с ответом, Роберт положил свою руку на мою и легонько сжал мои пальцы…

Это был жест моего отца, и я чуть не расплакался, потому что маленькое это движение каким-то чудом и только на одно мгновение показало мне: вот отец сидит вместе с Робертом у нас дома, и они говорят обо мне. И опять, конечно, я видел маму в синем платье…

Все это сверкнуло в одно мгновение — и погасло: Роберт снял свою руку с моей.

Теперь он объяснил, что значит «перейти»: здесь нет ничего опасного при одном условии — что, получив новый паспорт со всеми необходимыми записями в нем, я тут же отделаюсь от старого…

— Я укажу, где тебе следует поселиться. Но только— на короткий срок. Потом ты переедешь. И на работу будешь устраиваться по новым документам. А бабушке скажешь, что тебя отправляют обратно, к родителям, что за тобой прислали. Только чтоб она никому не говорила об этом, иначе может тебе навредить… Ты, наверное, перезнакомился тут со всеми?

— Да нет, ведь еще мало времени прошло… Ну, в волейбол играл с ребятами…

— Значит, если про тебя спросят, пусть бабушка скажет, что ты удрал на фронт. А?

— Да, это будет похоже. Тут меня даже подговаривали мальчишки.

— Ну, вот видишь, они подговаривали, а удрал ты…

Роберт говорил так спокойно и весело, прихлебывая пиво, которое просил подогреть, что и я понемногу привыкал к новому положению вещей.

И я был ему благодарен за то, что он так по-деловому, без сантиментов справляется со своим поручением, — не хватало ему еще меня агитировать!

Теперь, когда деловая часть была исчерпана и мы договорились о будущей встрече, я позволил себе, я должен был спросить: а в будущем я тоже буду встречаться с ним? Или с кем-нибудь другим — от наших? И здесь впервые он посмотрел на меня по-иному, по-иному, чем смотрел все время: не то с сожалением, не то со снисхождением к моей наивности, к моей неопытности.

И, как бы замкнув какой-то круг, сказал веско и отчетливо: «Разумеется, нет. Ведь на то есть рация. Все, что надо, передадут тебе непосредственно. Рация и шифр — больше тебе ничего не надо».

И, словно поставив точку после этого, он сказал: «Ты не спрашиваешь о своих, — я понимаю, тебе надо все освоить. Но я хочу тебе сказать: твои родители очень на тебя надеются и верят, что ты не оплошаешь. — Он опять улыбнулся своей характерной улыбкой. — Твой отец, наверное, уедет на фронт, многие наши товарищи — политические эмигранты — уже воюют».

Вот как. А разве могло быть иначе?

Назад я уехал уже один. Роберт сказал: «на всякий случай». И когда я шел лесом со станции, как шел много раз раньше, и так же белела в темноте дорога, и опять накрапывал дождик, и слабо пахло хвоей, а больше— эрзац-бензином с ближней заправочной станции: то есть все было как прежде, до Роберта… Тогда мне опять показалось, что я увидел его во сне.

Я мог бы убедиться в противном, если бы сохранил отцовское письмо. Но Роберт велел мне его уничтожить, и я сжег его на спичке, стоя на площадке вагона, а пепел сдунул под колеса. Мне жаль было этого письма, но я не посмел ослушаться. Ведь все то, что говорил Роберт, несмотря на его тон, было «амтлих»[1], очень даже амтлих! Не могло быть ничего более амтлихового, чем его инструкции! И он очень серьезно сказал, что это «амтлих». И «ганц фертраурих»[2] — тоже.

Да, я и сам понимал. Не ребенок. В мои годы папа уже в тюрьме сидел. За политику. Тут уж само собой подумалось, что и я могу вполне хлебнуть тюремной похлебки, как выражались наши немцы-эмигранты. Не говорили, как русские: «сидел за решеткой» или что-нибудь такое… А почему-то всегда приплетали сюда эту похлебку, как будто она больше всего запомнилась им из их тюремной жизни.

Так я шел и думал обо всяких вещах, просто чтобы отодвинуть главную мысль: как все это образуется…

И, ничего на этот счет не придумав и нисколько даже не представив себе своего ближайшего будущего, даже как-то внутренне не веря в возможность превращений, нарисованных Робертом, я дошел до лавки с «золотым» кренделем и стал потихоньку, стараясь не топать, чтобы не разбудить бабушку, подыматься по деревянной лестнице на второй этаж. Но старые ступеньки скрипели на все лады и так громко, что, наверное, было слышно в «Золотом шаре».

Я хотел прошмыгнуть на антресоли, где я помещался, но увидел, что перед дверью в бабушкину комнату лежит слабое пятно света: может быть, она забыла потушить лампу. А может быть, не спала.

Мне не хотелось ей врать, а сказать то, что велел Роберт, надо было уже перед окончательным моим уходом.

И я быстро-быстро взбежал по крутым ступенькам на антресоли. И заснул как убитый, несмотря на все свои переживания.

Потом у меня были очень короткие и деловые встречи с Робертом. И один раз, только один, он посмотрел, как я управляюсь с рацией. И хотя я так волновался, что даже весь вспотел, все прошло удачно: мне самому даже не верилось. И насчет шифра Роберт тоже остался мной доволен и сказал, что я усвоил его в «рекордный срок».

Все это прошло для меня в каком-то тумане, а запомнилась ясно только последняя наша встреча. Самая последняя. Может быть, поэтому и запомнилась.

Нет, наверное, не только поэтому: дело в том, что в тот вечер я уже знал, что не увижу больше Роберта. И не хотел отпускать его так… Не расспросив хорошенько про своих… Потому что папино письмо было короткое и какое-то стесненное. Я понимал, конечно, что оно и не могло быть другим, но на словах-то Роберт мог мне все объяснить. Как они там? И как Москва?

Я же не знал, когда вернусь. Да и вернусь ли? Об этом я тоже думал. Как же иначе в моем-то положении!

И я попросил Роберта рассказать мне…

На этот раз мы встретились с ним в Берлине, он повел меня в очень хорошее кафе. Я ни разу в таком не был… Кажется, оно называлось «Фатерлянд». И там показывали «Бурю на Рейне». В зале тушили свет, а на сцене, в декорациях, точно, сказал Роберт, воспроизводящих прирейнский ландшафт, разыгрывалась жесточайшая буря с молнией, громом и тонущим кораблем… Мне очень понравилось, но Роберт смеялся и сказал, что это ужасная безвкусица «на потребу бюргеров», типичный квач[3].

Вот когда мы с ним сидели после этой «бури», я и попросил его: «Расскажите мне, как вы встречались с моими… Ну, где, как они выглядели…» Он посмотрел на меня, и опять-таки мелькнуло в его взгляде не то сожаление — оно относилось ко мне, — не то снисхождение к моей слабости… «Да-да, я понимаю тебя», — сказал он.

И он стал рассказывать, постепенно наращивая мелкие подробности, так что я уже вроде стал «видеть» то, что он описывал… Со мной так случалось, чаще всего при чтении книг.

Но сейчас я понял, что не могу ничего такого видеть. Мне это причиняло боль.

После этой последней встречи с Робертом сразу началась новая полоса жизни, и она разворачивалась с такой быстротой, просто как фильм. В один прекрасный день я превратился в Вальтера Занга, восемнадцатилетнего подмастерья из Тюрингии, отправившегося на поиски работы и счастья в столицу Тысячелетней империи, где работа и счастье — в таком избытке, что их, несомненно, должно хватить и на долю Вальтера Занга.

На это превращение потребовалось всего пятнадцать— двадцать минут. Ровно столько, сколько заняло уничтожение старого паспорта: я сжег его в лесу, ночью, а кучку пепла затоптал и засыпал хвоей и мхом, — все, что осталось от Рудольфа Шерера.

Наутро Вальтер Занг уже подымался по шаткой лестнице на второй этаж неказистого дома с лавкой в фасадной части. На двери имелась записка о сдаче комнат внаем. Девушка по имени Анни распахнула дверь крошечной каморки:

— С новосельем!

Она исчезла, но тотчас раздался стук. Не ожидая разрешения, на пороге появился парень моего возраста с туповатым веснушчатым лицом.

— Ты будешь здесь жить? Моя комната рядом.

Я хожу на завод, а по вечерам помогаю хозяину здесь, в лавке. А ты? — он был полон интереса ко мне.

— Буду устраиваться по специальности: я — электромонтер. Меня зовут Вальтер. А тебя?

— Гейнц. — Он сел на предложенную мной табуретку.

Так начался мой первый день в новой роли. Буднично, обычно, без сложностей. Благоприятно…

Теперь все это не имело никакого значения. Впрочем, нет, имело… Я ухватился за эту мысль. Ухватился вовсе не как утопающий за соломинку… Нет! Это не была соломинка, это было нечто внушительное и прочное.

Просто удивительно, как это не пришло мне в голову раньше. Там, у нас, обнаружив, что радиосвязь со мной потеряна, конечно же будут искать меня. Пошлют кого-нибудь… Ведь известен мой адрес, — Роберт сам указал мне его, — лавка Симона. И пусть он сам исчез, испарился, кому-то на той стороне этот адрес известен. Значит, мне надо держаться за Симона. И меня найдут.