Роман с мертвой девушкой - Андрей Яхонтов

Гладя рубиновоотсвечивающий бокал с вином, похожим на кровь скотобоен, которую каждое утро пил поэт-инфекционист, благодетель втолковывал:

— Мечта многих — попасть на экран… Но они не просекают! Не петрят! Недостаточно оплешиветь. И обрюзгнуть. Недостаточно глубоких борозд на лбу и щеках, даже если эти рытвины приправлены папилломами. А то и картавостью! И вставных, выпадающих челюстей тоже мало. Недостаточно брызгать слюной, обдавать ею собеседника как из брандспойта. И протезы вместо рук и ног — лишь первичное условие. Нужна естественность! Органическая незамутненность. Кристальная натуральность. Как в твоем случае. Нет, стараются, из кожи лезут… Но до детища профессора Франкенштейна им далеко. Есть критерии, общие правила, согласно которым лишь единицы преодолевают барьер отбора…

Я внимал, стараясь не пропустить ни слова. Гондольский сдержанно и многообещающе улыбался и длил церемонию посвящения:

— Наша миссия исполнена высокой ответственности и гуманизма. Большинству непереносимо, оскорбительно видеть тех, кто превосходит их хоть чем-то, будь то внешние или умственные данные. Так нет, отверстые раны безвинно страдающих специально посыпают солью. Запихивают в эти язвы пальцы и шуруют. Ущербным безжалостно колют глаза несбыточными бесплодностями. Подсовывают в качестве панацеи негодные примеры, способные вызвать лишь ярость и ненависть. Христа, Будду, Магомета, а ведь эти образчики неприемлемы хотя бы потому, что умели творить чудеса. Кто из простых смертных, скажи на милость, способен сотворить чудо? Нет таких и не может быть. Так зачем, для чего морочить? Убогим, жалким, забитым настойчиво втемяшивают: истина в сочувствии. Кто, где и кому сочувствует? Покажи. Все обстряпывают гешефты, наживаются, обштопывают, затаптывают нерасторопных. Надо говорить правду. Что есть, то и выражать. И отражать. Исторические примеры учат: люди, эти вот уж неглупые создания, согласны признать верховенство кого угодно, только не безупречных, не безукоризненных. Нужны другие главари. На своей шкуре познавшая горечь приниженности, толпа знает: кого пропихивать и рекомендовать в идолы, кого можно и нужно возводить на пьедесталы и престолы. Похожих на всех, понятных всем! Доступных разумению. Не просто падших, а преступных. Бесноватого ефрейтора… Развратника и ерника, сделавшего коня сенатором… Детоубийцу, в погоне за младенцем-мессией истребившего сотни неповинных крох… Ироды, Калигулы, Геростраты — вот кого возлюбит, кого станет приветствовать восторженным ревом многотысячная хевра… Потому что логика типичных представителей человеческой породы предсказуема, философия — уловима. Лишь животные не проголосуют за подобных вождей, по на то они и созданы бессловесными тварями, а люди прекрасно сознают выгоду и изберут в руководство самых породистых из своего племени, вычленят из рядов и делегируют в вечно обновляемый сонм палачей и лжецов лучших, отъявленных сынов и дочерей. Здравый смысл присутствует в каждом, кто хоть раз смотрел на себя в зеркало. Так зачем ставить над собой того, который станет требовать неисполнимое? Начнет добиваться улучшения? Мучить попреками… Кому это надо? Слепленным из одного теста знакома алчность, не в диковинку кровожадность, им близка постоянная готовность предать. И чувство отчаяния им тоже известно, о нем все мы знаем не понаслышке, когда кажется: я никчемен, жизнь не удалась… Фигуры и имена, которые я перечислил, вызывают уважение — хотя бы тем, что сумели переупрямить судьбу. Воплотились. Стали собой, вопреки обстоятельствам. То есть: побуждают мечтать… Верить. Думать: а как бы повел себя я, окажись в шкуре того, кому все позволено? Что должен предпринять, чтобы оказаться в этой шкуре? Дай волю каждому — и каждый поступит так, как они: затеплит концлагерные печи, начнет спать с матерью и сестрой, устранит, удушит и прирежет соратников и посланцев Бога… Именно поэтому во власти удерживаются лишь делегированные массой для осуществления ее чаяний слуги, покорно выполняющие приказ большинства. Окажись на троне святоша, какой-нибудь рефлектирующий Христос или добродетельный Фома Аквинский, им и месяца, и недели не продержаться… Затопчут, сожрут и их и иже с ними!

Он еще что-то вкручивал, в том же духе, я слушал невнимательно, ухо заложило от перенапряжения. Да и оркестр играл слишком надсадно. Посерьезнев, Гондольский сказал:

— Ты прошел первый этап отсева. Клянешься участвовать в нашем подвижническом труде?

Я пообещал.

— Клянешься отшивать нечисть, которая лезет в проповедники и мнит себя солью земли? Всех этих мракобесов, чистюль и ломак, не желающих быть как остальные. Возгордившихся, возомнивших о себе… Аккуратно подстриженных, ежедневно бреющихся, благоухающих парфюмом и стыдящихся себя естественных, кичащихся незамаранностью и незапятнанностью… Клянешься их изничтожать? Всю эту шваль…

Я снова заверил его в преданности и лояльности. На прощание он напомнил:

— Не забывай заикаться! Знаешь, сколько вокруг заик? Потрафляй им! Жалей их. Заботься о них. Кроме нас никто о них печься не будет.

В заключение беседы положил передо мной пухлый конверт, который извлек из кармана переливавшегося под лучами ресторанных приглушенных прожекторов пиджака.

На его служебном лимузине меня, сильно назюзюкавшеюся и по-прежнему встревоженного и озадаченного, отвезли домой. Утром, маясь головной болью, я залез в конверт и обнаружил солидную сумму. Пересчитал тайком от жены купюры и опять побоялся, что потеряю: деньги, поздравления, а главное — ни с чем не сравнимое ощущение нужности и успеха, которого никогда не ведал.

Семейная тягомотина, коей не надеялся обзавестись, забрезжила промозглым дождливым вечером. Нацепив черные очки, я отправился в театр, заранее зная: спектакль паршив, публики не соберет. В фойе увидал дочь бывших соседей по подъезду — невзрачную и раззявистую, но этим и привлекавшую: с дурнушкой мог общаться на равных. Отвечал на ее расспросы односложно (дыхание перехватывало), цедил слова сквозь тонкий, намотанный до глаз шарф. Росли вместе, потом их семья куда-то переехала, я после смерти родителей тоже поменял адрес. Благодатная квартирная тема и стала полигоном взаимного прощупывания. (Так происходит на бытовом уровне согласование — в подтексте — протокола о намерениях. При умелом ведении дел, подписание бумаг состоится в ЗАГСе, а в случае провала разведывательная деятельность ухнет насмарку). В антракте кикимора снова приблизилась. Спросила: не пойду ли в буфет? Отрезал: нет! Иначе было ее не отшить. А я именно хотел проверить: сколь крепко она вцепилась и готова ли душить мертвой хваткой? Была настроена. Видать, непонарошку втемяшилось: подцепить хахаля, а возможно, и мужа — плевать, что пропащего. Удалился в туалет, курил. Выжидал. Притворился: хочу улизнуть, она караулила возле выхода. Побрели до метро, звала в гости. Откровенно не поехал. Но сердечко сладко вибрировало. Позвонила на следующий день, ныла в трубку. Одергивая себя: «Что делаю?!», согласился встретиться. Наплевал на холостяцкие замашки, какая-никакая мымра под боком — лучше, чем засыпать одному.

Прибросьте: из каких ошметков и черепков слагает суклад не отмеченный внешней притягательностью и финансовым достатком компост? С кем навозные, торфяные черви, чье призвание и предназначение — обеспечивать перегноем веселящийся на поверхности хоровод цветов, допущены делить кров и постель, или шире: к кому и с каким расчетом прилепливается плесень? Только к тем и таким — как она сама. Ведь и глине, и гнилушкам (в человеческой их модификации) надо как-то себя являть, подавать, преподносить: общаться, самоутверждаться, зарекомендовывать в профессии, размножаться, а для этого — спариваться… Обязательный спектр функций должен быть сполна осуществлен.

Просыпаясь с постылой по утрам, проводил самоуспокоительные психотерапевтические сеансы. Но кому был нужен — кроме нее? Проститутки, и те не подпускали. Лишь ночью, в кромешной тьме, мог к какой-нибудь припозднившейся пристать. Подкатиться. И любезничать — до ближайшего фонаря. А потом — испуг, ругань, угрозы, крики. Убегал, петляя, проходными дворами. Доведись попасться в лапы ментам — загремел бы на долгий-предолгий срок: лучшей вешалки для чужих грехов, чем безвинное уродство, правосудию не сыскать.

Что касается взаимной любви — как же ей расцвести под прессом равнодушия, как проникнуть внутрь вынужденно сконструированного союза? Как протиснуться меж сомкнутых, будто створки холодной ракушки, уз?! Тут мелькают иные искры, идут в пляс раскаленные флюиды. Бешенства и злобы. Ненависти и подозрения. Сострадание — благороднейшее из чувств, но его не дождаться превозмогшим себя. Ни сочувствие, ни жалость немыслимы, коль якшаешься через силу.

Зато (после выверенной подгонки и притирки) не сыскать скреп прочнее, чем осознанная безвыходность. Отступать обоюдонекуда, передергивать колоду в поисках козыришки ни к чему. Стакнувшись по случаю, жить совместно продолжают по твердому разумению…