Либеральные реформы при нелиберальном режиме - Стивен Ф. Уильямс

с властвующей элитой о дополнительных свободах.

Этой истории можно придать и совсем уж мрачный вид, если припомнить случайные факторы, сыгравшие ключевую роль в успехе либеральной демократии: наследие древнегреческих городов‐государств; грубая демократичность и индивидуализм скандинавских завоевателей; разделение власти между церковью и государством; особенности протестантизма; география, побуждавшая европейские страны к соперничеству, но препятствовавшая их слиянию в рамках мощной империи, и т. п. Аналитики выделили и столь же случайные обстоятельства, воспрепятствовавшие движению к либерализму. Например, был выдвинут весьма правдоподобный аргумент, что рост экономической свободы на Ближнем Востоке прекратился из‐за ряда вроде бы малозначительных обстоятельств – эгалитарного правила наследования в равных долях, квазиблаготворительного институт вакфов[41] и отсутствия в традиционном праве места для корпоративной организации[42].

Если подходить к делу более оптимистично, превосходство либеральной демократии над альтернативными режимами никогда не было столь значительным, как в наши дни. Предприниматели имеют возможность производить перемены, соединяя интеллектуальные, природные и финансовые ресурсы, разбросанные по всему миру, при этом они зачастую используют форму сложных, широкомасштабных и долговременных предприятий – но все это возможно только в условиях верховенства права. Пожалуй, никогда прежде принцип верховенства права не давал столь высокой отдачи[43].

Наконец, вопрос о складе ума решается «каскадной» теорией, утверждающей, что люди обладают немалой, хотя здесь много разнообразия, склонностью подстраиваться при выражении своих мнений под принятые или преобладающие вокруг них, иногда из страха перед государством, но чаще просто из нежелания выделяться. Когда преобладающая точка зрения перестает соответствовать реальности, вначале лишь немногие берут на себя риск бросить вызов ортодоксии. Но с каждым новым открыто выступившим риск показаться чудаком уменьшается, так что уже и чуть менее смелым людям становится легче высказываться. И так далее. Если изменение точек зрения, критически важных для успеха либеральной демократии, происходит таким же образом, тогда не столь уж трудно провести необходимые изменения.

В любом случае, если Норт прав (а его анализ вроде бы исходит из весьма реалистичного понимания человеческой природы), то столыпинские реформы можно рассматривать как аномалию. Они явно не были непосредственным ответом на требования крестьян о приватизации их земельных наделов. Царь и поддержавшие реформу слои дворянства испытывали определенное давление, но оно не было направлено на приватизацию крестьянских наделов. Тем не менее они приступили к приватизации, и это решение в значительной мере было добровольным. Получается, что эти реформы представляли собой тот редкий случай, когда правящие элиты добровольно ослабляют себя тем, что наделяют других защищенной законом частной собственностью? Или это было жульничество, т. е. частная собственность была передана, а сопутствующий доступ к политическому влиянию, необходимому для ее защиты, предоставлен не был? Или, возможно, это пример реформ, не открывающих прямого пути к либеральной демократии, но только лишь закладывающих семена будущих преобразований?

Либерализация прав собственности в царской России

В 1906 г. государство Российское не было либерально‐демократическим, хотя, пожалуй, оно было не столь уж далеко от этого идеала, как принято думать. В начале июля 1906 г., когда Столыпин стал премьер‐министром, Российская империя жила в соответствии с Основными государственными законами (примерный аналог конституции), которые царь Николай II провозгласил 23 апреля 1906 г. под воздействием революции 1905 г. Этот закон создал законодательное собрание (Думу), избранное на основе избирательного права пусть и не совпадающего с идеалом «один человек – один голос», но по крайней мере гарантировавшего, что все существенные интересы были представлены – впервые в истории России. Однако этот закон оставил исполнительную власть в руках царя и его министров (не подотчетных Думе), а также оставил царю определенные законодательные полномочия. Даже там, где Дума могла проявлять законодательную инициативу (совместно с невыборным Государственным Советом), на ее решения могло быть наложено царское вето, которое, однако, можно было преодолеть. Хотя постоянные судьи назначались пожизненно, некоторые политические преступления находились в юрисдикции административных органов, а не судов, а судебные решения Сената, гибридного судебно‐исполнительного органа власти, во многих случаях осуществлявшего роль высшей судебной инстанции, могли быть отменены царем[44]. Хоть и можно сказать, что правительство Российской империи медленно продвигалось от самодержавия к конституционной монархии, путь ему предстоял неблизкий.

Это что касается несовершенства представительной демократии. Либерализм, если следовать моему определению, также был недоразвит. Отчасти это было связано с недоразвитостью крестьянских прав собственности на надельную землю, которая составляла подавляющую часть принадлежавших крестьянству земель и примерно половину всех сельскохозяйственных земель страны[45]. Гражданское общество было слабым, хотя уже вовсю действовали всевозможные союзы и ассоциации. Другие права собственности, не относившиеся к надельной земле, также были слабы; бизнес зачастую сильно зависел от государственных подрядов, разрешений, ассигнований и покровительства.

Возможно, именно православие сделало господствующий образ мыслей более враждебным к либеральной демократии, особенно в сочетании со склонностью некоторых русских подчеркивать отличия от Запада. «Славянофильская идеология, – пишет специалист по капиталистическому развитию России в XIX в., – всегда порицала легализм и его последствия – частную собственность, политический либерализм, конституционное правление и индивидуализм – как чрезмерно безличные и чуждые духу православия, приверженного идеям смирения, соборности и подчинения народа мудрому правлению самодержавного царя»[46].

Столыпин занял пост премьер‐министра именно в тот момент, когда царь – с согласия Столыпина – распустил первую Думу. Она была распущена в строгом соответствии с законом, но по причинам, которые не сулили ничего хорошего либеральной демократии. Оказалось, что невозможно придумать такого законодательного предложения, затрагивающего положение крестьянства, которое оказалось бы приемлемо и для царя, и для любого мыслимого большинства Думы. В Думе невозможно было составить большинство, которое согласилось бы открыть крестьянам доступ к тому, что, с нашей точки зрения, представляет собой всего лишь обычные права собственности на землю.

Крестьянские представители – социалисты‐революционеры (эсеры) и поддерживавшие их трудовики – стремились к масштабному перераспределению земли, точнее говоря, к тому, чтобы все частные сельскохозяйственные земли, не принадлежавшие крестьянам (а в 1905 г. таковые составляли половину крестьянских земель), были разделены между крестьянами[47]. Но если бы их идеи восторжествовали, крестьяне не получили бы защищенных прав собственности и в стране не сформировался бы обычный рынок земли. В любом случае никакой компенсации за отнятую землю прежним владельцам не предполагалось.

Господствующей в Думе партией были конституционные демократы, или кадеты, которых не без оснований считали «цветом русской интеллигенции»[48]. Партия состояла преимущественно из юристов, профессоров, журналистов и квалифицированных специалистов, т. е. из людей, которые вроде бы должны были придерживаться либеральной программы. И в известном смысле так оно и было. Они решительно выступали против некоторых совсем нелиберальных мер, предпринятых Столыпиным, прежде всего против военно‐полевых судов, которые были