Завещание чудака - Жюль Верн

— Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! — произнес вслед за этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом.

— Слава! Слава! Слава! — трижды повторили присутствующие, и вся толпа, стоявшая за стенами мавзолея, многократно повторила последнее прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе.

Потом шестеро избранников обошли склеп и направились к выходу из холла. Оставалось только закрыть гробницу тяжелой мраморной плитой с выгравированными на ней именем и титулом покойного. В это время нотариус Торнброк выступил вперед и, вынув из кармана завещание, прочел его последние строки:

— «Могила моя должна оставаться открытой в течение двенадцати дней, и по истечении этого срока, утром двенадцатого дня, шесть человек, на которых пал жребий, явятся в мавзолей и положат свои визитные карточки на мой гроб. После того надгробная плита должна быть поставлена на место, и нотариус Торнброк ровно в двенадцать часов в большом зале Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него.

Уильям Дж. ГИППЕРБОН».

Без сомнения, покойник был большим оригиналом, и кто знает, будет ли это его посмертное чудачество последним?

Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож запер мавзолей, а потом и калитку ограды. Погода оставалась такой же прекрасной, казалось, даже безоблачное небо стало еще яснее, еще прозрачнее среди первых теней наступившего вечера. Бесчисленные звезды загорались на небосклоне, прибавляя свой мягкий свет к свету канделябров, сверкавших вокруг мавзолея. Толпа медленно расходилась, направляясь к выходу по многочисленным дорожкам кладбища, мечтая об отдыхе после утомительного дня. В течение часа шум шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно они стихли, и вскоре во всем квартале водворилась полная тишина.

Глава IV

ШЕСТЕРО

На следующий день жители Чикаго взялись за свои обычные занятия, но вовсе не потеряли интереса к Гиппербону, его завещанию, наследству и наследникам. Какие обязательства накладывал он на шестерых избранников и как будут введены они в наследство? Никто не допускал мысли, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме популярности, что поставило бы их в очень смешное положение. Существовал, конечно, способ удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из состояния неуверенности, которое грозило лишить последних сна и аппетита: достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. Пятнадцатого апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет там вместиться, он приступит к чтению завещания Уильяма Дж. Гиппербона.

Оставалось покориться. Но время шло, и нервозность жителей возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий своими статьями поддерживали общее нетерпение. Правда, газеты могли только гадать об условиях покойного, но они брали реванш, подвергая каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров. В то же время и фотографы не пожелали смириться с тем, что весь кусок достанется газетчикам. А потому портреты избранников — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам. Одним словом, всякому ясно, что эти шестеро заняли место среди наиболее видных лиц Соединенных Штатов Америки.

Репортеры газеты «Чикаго мейл», явившиеся к Годжу Уррикану на Рандольф-стрит, 73, были приняты нелюбезно.

— Что вы от меня хотите? — закричал хозяин, едва гости переступили порог. — Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам сказать! Позвали идти за катафалком, я и пошел! Да возьмет Бог его душу! Но если этот Гиппербон посмеялся надо мной, если он заставит Годжа Уррикана опустить флаг перед этими пятью выскочками, то пусть бережется!.. Как бы ни был он мертв, как бы глубоко его ни зарыли, я все равно сумею…

— Но, — возразил один из репортеров, — ничто не дает основания думать что вы подверглись какой-то мистификации[47]. И если на вашу долю придется только одна шестая наследства…

— Одна шестая!.. — вскричал громовым голосом расходившийся господин. — А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком?!

— Успокойтесь, прошу вас!

— Никогда не успокоюсь!.. Не в моей натуре! К бурям я привык, я сам всегда бушевал…

— Ни о какой буре не может быть речи, — возразил репортер, — горизонт чист…

— Это мы еще увидим! А если вы собираетесь занимать публику моей особой, советую хорошенько обдумать свою статейку. Иначе придется иметь дело с коммодором[48] Урриканом!

Да, это был самый настоящий коммодор, офицер флота Соединенных Штатов, шесть месяцев назад вышедший в отставку, о чем он все еще сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг под неприятельским огнем, и перед огнем небесным он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной вспыльчивости. Представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, отчего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как бывает у моряков. Всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, он так и не приобрел друзей. Удивительно, если бы такой тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был. «И какое это счастье для его жены!» — любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, у которых туловище обычно устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, в голосе звучит металл, даже когда они спокойны, и злобное рычание, когда недолгое спокойствие их оставляет.

Сотрудники «Чикаго глоб» долго стояли у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3977 (что указывает на весьма порядочную длину этой улицы), пока наконец к ним не вышел молодой негр лет семнадцати.

— Где твой хозяин? — спросили его.

— Не знаю.

— Когда он ушел?

— Не знаю.

— А когда вернется?

— Не знаю.