Не девушка, а крем-брюле - Татьяна Булатова

– Надо же! – удивилась Гулька и поднесла червяка к глазам: – Живой еще…

От этих слов Василису замутило, и она разрыдалась от ощущения собственной неполноценности: «Такая необыкновенная девочка! Полцарства за такую подругу – и мимо!» Но судьба распорядилась иначе и приказала дружбе быть.

– Ты чё ревешь? – обеспокоилась Гулька.

– Я не реву, – Василиса торопливо вытерла слезы и стала похожа на белого кролика с красными глазами. Таких продавали в магазине «Рыболов и охотник».

– Тогда кровью поклянись! – потребовала Низамова и достала из заднего кармана умопомрачительной джинсовой юбочки осколок стекла. Слава богу, и Гулька, и Василиса не особо разбирались в терминологии, поэтому кровопускание прошло для обеих практически безболезненно: пара-тройка царапин, микроскопические капельки крови, но и этого было достаточно, чтобы дружба завязалась прочным межнациональным узлом.

– Бятяч![1] – зашипела Низамова и закосила левым глазом. – Чё будем делать?

– Ничего не будем делать, – отмахнулась от подруги Ладова и расплела косу.

– Васька! – Гульназ могла так называть Василису. – Вот почему тебе так повезло? Ты – белая! А я – черная! Я маме говорю: «Осветлюсь». А она: «Все равно белой не будешь. Будешь желтой. Как я». А я не хочу желтой!

– Зато ты худая, – с завистью вздохнула Ладова и посмотрела на свои полные ноги: ни дать ни взять бройлер.

– Ну, так я же столько сладкого не ем, как ты.

– Я теперь тоже не ем, – открыла секрет Василиса.

– Чего-то случилось, а я не знаю? – хихикнула Гулька и ткнула Ладову острым локотком в бок.

– Все ты знаешь, – потерла ушибленное место Василиса. – Буду худеть. А то не человек, а белый медведь.

– Медведица, – с любовью поправила ее Низамова и предложила бегать по утрам в школьном саду. – Давай, Васька! Движение – это жизнь. Кстати, ты подумай, может, вместо кулинарного пойдешь со мной в медицинское?

– Нет, – отказалась от предложения Ладова.

– «Нет» – это про медицинское или про бегать?

– И про то и про другое: ненавижу бегать.

– Васька, я тоже много чего ненавижу… Вся жизнь такая: ненавидишь – и делаешь, ненавидишь – и делаешь. Я например, козье молоко ненавижу. А пью, иначе абика[2] обидится.

– Сравнила: молоко и бег два километра.

– Ну, как хочешь, – отступила Гульназ и критично посмотрела на рассевшуюся рядом Василису. Она и правда была вся какая-то неправильная: полная, старомодная, в ужасных туфлях, словно из бабушкиного сундука. И это в свои шестнадцать, когда нужно носить короткие юбки и стрелять глазами направо и налево. Но вместе с тем и Гулька это каким-то задним числом понимала, Василиса обладала какой-то завораживающей, космической, инопланетной красотой. Белые рассыпавшиеся по плечам волосы, широко расставленные глаза, светящаяся изнутри кожа, не подвластная подростковым прыщам, нежный, еле заметный румянец. Ее не портили ни белые ресницы, ни белые брови. Снежная королева! Правда, толстая.

– Васька! – Гулькина честность пренебрегала тактом. – Ты вообще-то ничего. Только это… надо схуднуть. И ресницы того… красить пора, а то тебя словно сахарной пудрой обсыпали. Как рахат-лукум.

Услышав, как Низамова сравнивает ее с восточной сладостью, Ладова неожиданно расплакалась.

– Вась! – напугалась Гульназ. – Ты чё?

Василиса покачала головой и закрыла лицо руками. Гулька отодвинулась от нее и стала ждать, когда громкие всхлипы сменятся на тоненькое жалобное подвывание. Как только это произошло, Низамова схватила Василисину руку и прижала ее к своей детской груди. Жалела, любила и ненавидела Гулька всегда с такой силой, что рядом с ней мало кто задерживался. Пожалуй, за исключением Ладовой, никто. Поэтому Василису Гульназ боготворила и не испытывала никакого стеснения, если нужно было произнести слова любви и поддержки.

– Васьк, – голос Низамовой дрогнул. – Прости меня, если я тебя обидела. Ты не толстая, – попробовала она обмануть подругу, но прямолинейность взяла свое: – Вообще-то толстая, конечно. Но это сейчас. А потом похудеешь. Или выйдешь замуж за армянина.

– Я не хочу за армянина! – Ладова, вероятно, не наревелась и решила повторить все заново.

– И не надо, – Гульназ великодушно освободила Василису от необходимости вступать в брак с представителем дружественной нации. – Жди своего… этого, – Гулька наморщила лоб и стрельнула в небо глазами.

– Если верить – сбудется, – сквозь слезы проскулила Ладова и посмотрела вверх, возможно, в ожидании, что сквозь облака проглянет милый лик того самого, длинноволосого, в белой майке.

Низамова, почувствовав торжественность момента, придвинулась к Василисе и доверительно сообщила:

– А я вообще замуж не выйду.

– Выйдешь, – пообещала ей Ладова и положила руку той на плечо: – Твоя же мама вышла.

– Ага! В тридцать восемь! – буркнула Низамова с такой интонацией, как будто ее мать совершила нечто противоправное, осмелившись выйти замуж в столь преклонном, как считала Гулька, возрасте.

– И что с того? – Тридцать восемь лет Ладову не смущали.

– А ничего! – отклеилась от нее Гульназ. – Ты просто посчитай: в тридцать восемь вышла, в тридцать девять родила. Значит, сколько ей сейчас?

Василиса наморщила лоб, складывая в уме роковые числа:

– Пятьдесят пять.

– Правильно. А твоей матери сколько?

– Сорок пять.

– Вот и думай! – рассердилась Гулька и шмыгнула носом. – Бектимиров меня спрашивает: «Это твоя мама или бабушка?»

– Дурак твой Бектимиров, – обиделась за низамовскую мать Ладова.

– Да чмо просто! – тут же согласилась с ней Гульназ, хотя внутри при звуке ненавистной фамилии коварно подпрыгнуло маленькое, но мужественное сердечко. – Козел.

– Козел, – согласилась Василиса.

– Я тоже говорю – козел! – с удовольствием повторила Гулька и вдруг обнаружила, что градус настроения стал чуть выше. – В общем, Васька, замуж надо выходить вовремя. А то получится: ребенок школу заканчивает, а ты – жизнь. Пятьдесят пять – это уже бабушка!

– Да какая же она бабушка?! – возмутилась Ладова, живо представив перед собой старшую Низамову: Гульназ была поразительно похожа на свою мать. Со спины их даже можно было спутать: обе невысокого роста, худенькие, с торчащими пирамидками локотков.

– А чё ты хотела? В пятьдесят пять женщины на пенсию выходят и внуков нянчат.