Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич

Сообщите, что заговор велосипедной группы, вздумавшей отнять у республики подлинный голос, пущен по ветру, подсказал Глостер; наши потери составили два боевых патрона. Ближний, не скрываясь, поморщился, вскинул планшет и предложил Никите рассказать, что с ним произошло. Я не много заметил, отозвался Никита, а Глостеру со стороны все-таки было виднее, отчего бы вам не записать за ним? Мальчики затравленно переглянулись, и ближний выдавил, что Глостер в последнем свете не слишком годится в источники и его недавний вызов на сцену лишь подчеркнул это. Никита развел руками: если так, то вы можете все изложить по еще не остывшим следам, а от меня оставьте, что не предвидел, не был готов и не имею мнения, кому это может быть выгодно. Ближний зримо порозовел, отвернулся от них и раздраженным шагом прошел вперед к составлявшему опись коллеге. Пусть Берг натрет им папиным одеколоном, сказал Глостер, увлекая Никиту с печального места; если бы это были мои дети, я бы добился, чтобы обоих убило петардой. Как мой вызов сумел повредить мне, исполнитель? Я держался прочней самогó постановщика, ты мог оценить. Это было, несчастный приходил ко мне дважды, предлагая снимать их самодеятельность, но я даже не спрашивал, в чем ее прелесть. Скупщик выругал меня оба раза как последнюю дрянь, так что то, как закончилась эта затея, я принял проще многих; называй это как тебе будет удобно. Все последнее время я вижу во сне, что мертвый тренер пришел ко мне на квартиру вдвоем с манекеном и заставил бороться; сперва все происходит обычно, ни в чем нет подвоха, но спустя пять-шесть удачных бросков это тулово начинает мне противостоять, и каждое новое движение дается все труднее, я начинаю валиться, скользить; мое непонимание добавляет ему еще сил, и вот меня уже пробуют приподнять, сначала совсем незаметно, но потом все уверенней; его хватка становится невыносимой, безвылазной, я задыхаюсь и, уже придавленный к полу, слышу, как восхищен мною тренер: еще немного, говорит он, и мне больше не нужно будет возвращаться к тебе; но не дольше чем через две ночи они снова звонят в мою дверь, и я должен начинать все заново. С тех пор как они повадились ко мне, эта набитая тварь многому научилась; она угадывает меня все чаще, и, когда входит в полную силу, я уже ничего не могу: я лежу в ее лапах и жду только, когда проснусь. Иногда это длится так долго, что череп уже хочет лопнуть, а грудь проломиться, и здесь я понимаю, что важнее всего ничего сейчас не сказать, вытерпеть молча во что бы то ни стало, потому что иначе она переймет еще и мою речь, и тогда что останется у меня моего? Может быть, ты сочтешь эту предосторожность надуманной, но, исполнитель, это в жизни всегда можно что-то исправить, а во сне все, что сделано, непоправимо. В отдалении уже было видно, как десяток причастных расхаживают над головной всадницей, почти не возвышающейся из травы; это первая, решил объяснить Никита, а первые терпят, как правило, больше других, но сегодня, как кажется, худшая жертва уже принесена. Движения тех, кто сновал впереди, были смутны, долетавшие слова отдавали зевотой, но, заметив их на дороге, эти выстроились в неровный коридор; изо всех возвышался фехтовальщик Тимур, отличившийся год назад при усмирении южной промзоны, где прокатилось недовольство интернированных: обладая одной лыжной палкой, обескровил двух самых скандальных, после чего остальные прислали тряских парламентеров и, пока длились переговоры, убрались с занимаемого общежития при рекомендованном равнодушии оцеплявших. Сейчас он держал на руках картонную коробку с распахнутым верхом; заглянув, Никита увидел внутри мотки прозрачного скотча. Обольстительный выбор, сказал он, можно предположить, что у спонсоров закрылся убыточный офис. Тимур неожиданно вздрогнул, как разбуженный, грохотнув своей ношей; соседний с ним толстяк в накидке сигнальщика прихватил его сзади, и Никита понял, что и эти подвеселены, как до этого Клейст. Вместе все это стоило открытого письма, но его мало трогало их разгильдяйство; карминная девочка покоилась в их ногах вниз лицом, будто бы без чувств, с сильно бьющейся жилкой на щиколотке.

Приступ общего столбняка ослабел, и какой-то спасатель поприветствовал их вполне одушевленно; кажется, здесь они напали на тех, для кого Глостер еще воплощал дидактический натиск и грубую правоту первостроительства, время которого отпылало так быстро, что все те, кого не подгоняли в кружках, не успели отвыкнуть. Отмерев, причастные разделились, с новой ловкостью подвели под велосипедистку ремни и, вчетвером оторвав ее от дороги, отнесли к выбранной сосне; девочка не оживала, повисла покорно меж ними, качая ивовыми руками, и все они словно бы снились ей в летнем лесу, соткавшись в уме от смолы и от солнца. Ее вытянули вдоль ствола, не убирая ремней; треснул скотч, и летящая лента обвила прозрачные плечи и грудь неудачницы, перекинулась к бедрам, схватила колени и голени; отсалютовавший Никите и Глостеру спасатель помог укрепить голову, приподняв ее под подбородок. Попавшие под скотч на лбу волосы застыли как размазанные пауки, и вся девочка словно бы истончилась еще, так что под пеленами скотча тело угадывалось не везде. Глостер ладонью собрал комаров, севших на неприкрытое место вокруг ее рта: светле, злачне, покойне, сказал он отсутствующе, и Никита не успел заметить, как снова оказался у него под рукой.

Оставшиеся без дела причастные пропустили их перед собой и потянулись следом на легком расстоянии. Выпускную ночь я продержался в учительской за инструментом, вполне рабочим, заговорил Никита, пока в актовом зале надо мной спотыкалась дискотека; в четвертом часу это улеглось, и я выбрался на лестницу, имея в виду выяснить, не случилось ли наверху какого-то несчастья. За окнами уже начиналось первое солнце, но свет ложился так, что мне не было видно сидящих вдоль стен; en revanche, проникавшее лезвие позолотило сиреневатую полосу выпускной рвоты, наискосок пересекавшую пол, и это было так неотменимо красиво, сиреневое с золотым, что мне было впору вернуться за клавиши и сыграть им, неслышащим, рассветную песню. Утро все приливало, на скамьях обозначалась какая-то жизнь, и я поспешил вниз, где охранник уже отпер двери и каждый был волен уйти насовсем. Так сложилось, что впредь с этого утра я не встречал никого из своих соучеников, все они так и остались в той слабеющей тьме, у рвотной кляксы; это давало мне повод считать себя обереженным, но сегодня меня как будто догнали оттуда и эта команда у нас за спиной, как умеет, наследует тем пьяным детям. Глостер отер лицо рукавом: ты готов ущемляться на каждом углу, исполнитель, потому что твои дорогие обиды влекут тебя больше, чем чужие надежды, вдобавок бесплатные; по-твоему, все было начато не для того, чтобы не первый год лысеющие сожители записывались на конкурсы чтецов, волонтерили на смотрах и сражались с велосипедистками, но чего же ты хочешь для них? Я застал их на ранних поездах восемь лет назад, когда ты еще смешил педовок, и что было отпущено им: спать на сумке под желтыми лампами, покупать позорную еду и стыдные газеты, заливаться по пятницам на том же месте, в субботу или воскресенье покрикивать на стадионе, если есть на кого, и приглядывать по вечерам за грузинами, прибалтами и украинцами, и все это было мужское, тяжелое дело и упрямый труд, с которым ты бы вряд ли справился, подсади тебя к ним на неделю в третий вагон, но произошло как раз другое, и это их допустили в твой сад, и они прижились, и устроили игры по собственным силам, и терпеливо ждут, что найдут в тебе отзвук. Он умолк, и Никита попробовал освободить локоть, но не вырвался и на полпальца; медицинский шатер уже брезжил в сосновых просветах, и к встречавшему Гленну они вышли в той же сцепке; Никитины губы сами по себе явили резиновую улыбку. Пока развивалась охота, врач, по-видимому, тоже что-то глотал в лазарете и теперь стоял на солнце красиво оплывший, трудно поводя каштановыми глазами; Никита, сказал он, тебе не простят, если завтра не будет поднята медикаментозная тема; мои морфинисты обещают коллективно издохнуть у тебя под окном. Даже Глостер не вынесет всех этих тел, застывших немым укором. Греко-римлянин крепче стиснул Никиту и спросил, не приколот ли где-то вблизи прогулочный ял, но Гленн не давал от себя отмахнуться: по нашим подсчетам, в первую неделю сентября на складах закончится инсулин и если за оставшееся лето глава не подпишет бумаг на ввоз, то осенью ему придется объявить диабет лжеболезнью, а тебе с библиотекарями назначат составить разоблачительные куплеты для санитарных трансляций. Никита почувствовал, как глупый холод растет у него в животе, и повис на Глостере, как на застоявшейся с подругой матери. Гленн еще никогда не имел к нему просьб, и ему не хотелось отнекиваться от него; вжавшись в опекуна, Никита испуганно пообещал посмотреть свои тетради и что было сил дернул Глостера к берегу. Перевалив луг, они через тесную заросль вышли к играющей воде, и Никиту качнуло от хлынувшей свежести. Небо возносилось над рекою подобно стене, лиловея над лесом напротив. У поставленной водниками тумбы одна на другой, как майские жуки, лежали две лодки из рыжей пластмассы, видимо, отторгнутые транспортниками у заносчивого курорта еще до окончательного пожара. Глостер разнял их и выбрал лежавшую выше, а Никита подобрал с земли короткие обкусанные весла и с ними узелковую метку от прошлого пользователя: он не умел читать эти письма дальше первого пункта, относившегося до воинской обязанности, и от себя завязал в конце ровную бабочку.