Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Когда дрезины в утренней тишине пробегают по мертвой насыпи, приближающийся грохот будит сову, ночующую в корнях четырехствольной березы. Она выползает. Проводники сговариваются и спорят. Сова пролетает низко над ними, провожает их, делает круг и заползает снова под корни. Ночью поезд уходит назад на восток с открытыми окнами, со сквозняками в вагонах. Несколько оставшихся проводников трясутся на своих скамьях. Пассажиры поднимаются с перрона и тащат вещи. Они заполнили зал.

Лидочка с Верой мерзнут у высокой печки под одним из окон. Начинается серый рассвет за рядом товарных вагонов. Некоторые открыты и устланы соломой. Через двери насквозь видно поле и взлезающие тропинки. Сестры борются со сном и клюют носом. Петька, в оцепенении сидя на чемодане, заложив руку за борт тужурки, охваченный сонливостью, другую держит в кармане, сговаривается с соседом по вагону о подводе до разбитого Танхоя, где, говорят, берут на баржи, можно устроиться и морем добраться до Узловой.

На станции становится тише. Последнее шарканье шагов голодных на перроне кончилось. Звук ушедшего поезда замолк в лесу. Пассажиры тянутся, спускаются, кладут головы на корзинки, женщины на колени, дети вытягивают руки и ищут головами место помягче в примятых узлах. Кое-кто храпит. Падает крышка чайника. Веки сестер стягиваются, они склоняются друг к другу. Лидочка, сложив руки на груди, уткнулась головой в колени сестре, а та нагибается к ней и валится направо в угол к печке, сидя на связанных в пледе подушках, так что колени торчат до головы.

Проводники в служебной, пахнущей масляной краской, при электрической лампочке закусывают огурцами – разрезают надвое, запершись, посыпают солью, складывают и хрустят, молча озираясь на дверной крючок. Двое молодых сидят на полу, опершись о балясник, отделяющий телеграф от кассы, свесив жирные, металлически блестящие под лампой головы.

Кто занял скамьи – уже спит, подобрав ноги. За дверьми в коридоре, между служебной и залом, постукивая через полчаса в закрытое окошечко билетной кассы, стоят трое с помятыми лицами – из тех, что условились о выезде. Еще двое беспокойно, борясь с сонливостью, ходят взад и вперед, натыкаясь на площадку десятичных весов. А в глубине коридора у закрытой двери вповалку спят голодные. Под утро поднимается один и цедит из крана бака для питья воду кривой и тонкой струей в жестяную кружку. Вода течет у него по подбородку, он не выпивает и четверти и бросает кружку качаться на цепочке. Вода выливается на пол. Он идет к двери, но, не дойдя до окошка билетной кассы, валится на пол, прислоняется к стенке, отбрасывает голову назад и вытягивает ноги. Пассажиры нагибаются, трогают его за плечо. Один из них с силой стучит в окошечко, часто барабанит не прерывая. Три минуты, все сильнее и кулаками и ладонями, пока заслонку не отодвигают. Высунувший голову проводник, сжимая и широко раскрывая веки в песке, узнает своих, а тот торопится спросить о дрезинах, заискивая, долго ли через обвал, удостовериться в спасении. В оправдание он показывает вниз на голодного. Тот сидит, качаясь, под ногами столпившихся, наваливаясь на спину первого из пассажиров, тянущихся к окошку, переспрашивая время. Проводник отвечает всем, что поедут, как стемнеет сегодня, подозрительно оглядывая темный коридор. Пассажиры, шатаясь, отходят, тихо говоря об отъезде, забыв о лежащем у стены. Он неподвижен, рот у него открыт, руки, сложенные на животе, сцеплены пальцами с выдающимися суставами. Голова склонилась направо. Он спит, но глаза открыты и глядят на пассажирские ноги. Внезапно над ним отодвинулась заслонка и сверху падают в изобилии огуречная зеленая кожа, рыбьи кости, кожура редиски, обломки каменного пирога с картошкой, золотая кожица колбасы и еще какая-то мелочь. Все свалилось ему на голову, на плечи, на колени, в руки. Они разжимаются, все тело переворачивается с быстротой и жалобным стоном, становится на колени, опираясь руками об пол и ползая, подбирает рукой то и дело в рот все, что попадается первым. Остальное тут же левой сгребается в кучку, защищенную нагнувшимся туловищем, и голодный, уткнувшись лицом в плинтус стены, не оглядываясь, съедает торопливо все довольствие – все кучки, куски, объедки, что упало из уже закрытой кассы, выброшенное со стола вместе с газетой одним комом.

На стол взбирается проводник и, поджав колени к голове, подкладывает под нее руку, кулак ладонью вверх, и, передвигая голени, размещаясь помягче, засыпает.

Уже начинается движение. Сбитые с толку люди распаковывают пищу украдкой, с трудом двигаясь в общей тесноте. Многие вытаскивают узлы на перрон и идут искать уборную и воду. Большинство собирается в деревню за подводами до Вахмистрова. Петька и попутчик первыми, не пивши чаю, огибают врытые вагоны и уходят в гору. Из-за поваленных заборов на стук лают собаки, просовывая морды и кончики лап из-под ворот, пытаясь заглянуть на улицу. Дождь косит бревна стен, напитывает зеленые лишаи, каплями дрожит на ржавых болтах затворов, висящих вниз от наличников. Они заглядывают в темные окна, машут руками, зовут, стучат в калитки. Калитки скрипят, открывают щели, но всюду подвод нет. Изнутри задвигаются деревянные засовы.

Попутчик и Петька, лоснящийся тужуркой, идут через гору до кладбища. Сквозь частый дождь мелькают белые столбики, плиты плашмя и стоя; между ними собираются маленькие лужи, отражая темные знаки. Низкие стены упираются в длинный бревенчатый сарай с крохотными окнами. Под ними широкие ворота, дальше крыльцо в десять ступенек, маленькая дверь, рядом под навесом три бочки, лоханка, два ведра с золой, три кастрюли вверх днищами; под крышей на веревке тряпки, сбруя, сваленная у стены. Кнут стоит у самой двери с оборванным войлоком. От навеса качается тонкая бечевка с привязанной тряпочкой – видно, для котенка. Два дырявых мешка затыкают щель между дверью и порогом. Это дом кладбищенского сторожа и извозчика. Тут находят лошадей.

После долгих уговоров уславливаются завтра рано: «На ночь трудно, развезло дорогу». Хозяева, старик с сыном, берутся везти до деревни, так как может совсем затопить и надолго нельзя отлучаться, а в деревне легко достать лошадей дальше.

К вечеру, потратив день на поиски и едва поев, Петька возвращается на станцию. Соскучившаяся Лидочка бросается за пищей. Но он ничего не успел захватить. Доедают то, что осталось от консервов. Вера засыпает, рядом с ней дремлет Лидочка, а Петька от голода и беспокойства долго не может заснуть.

IX. Дорога

Только настала ночь, проводники открывают магазин – выносят к дрезинам вещи, которые не успели провонять смазочным маслом, тавотом, какой-то рогожей, и грузят, понукая пассажиров. Издали, сидя вдоль темных стен, на них поднялись головы некоторых голодных. Через любое масло запах муки из мешков вынюхивают – проникает в желудки. Они поджимают животы, передвигаются, всматриваясь, но скоро одна за другой громоздкие дрезины, освещенные фонарями, с вещами, проводниками и пассажирами, хватающимися руками, убегают по рельсам.

Голодные засыпают, другие бродят, ища глазами по земле платформы: «Вдруг что-нибудь!..» Кое-кто пробирается в вонючий кипятильник. Там спят на спине, головой вниз, тяжело дыша, но зато тепло. Пришедшие устраиваются в углах за баками обогреться и долго слышат, поднимаясь на локтях, как ночью гремят колесами дрезины, унося запрятанную в чемоданы, мешки и узлы пищу. Дрожащие на досках ящики раскрываются, бегущие ноги доносят жадные руки, и они уцепились за крышки. Дрезины останавливаются. Толпа окружает поодиночке лакомые вещи, и голодные шепчутся сквозь храп.

В это время в дверях манит рукой веснушчатый, наевшийся объедков Холодай. Кажется, он подкрепился… Он божится догнать, заботится поднять тех, которые посильней. Повсюду, снизу, прислушиваясь, встают, других будят. Набралась живая куча. Он передает, что говорил проводник из окошка о том, что через воду перетягивать на руках до утра – и вот по шпалам, мелкими шагами, молча вышли голодные, и за ними, догоняя первых бегом, незаметно в темноте, оставшиеся поднимаются, отстающие томятся ревнивой завистью, и мокрыми рваными ногами каждый торопится оставить за спиной едоков. Последним бежит худой старик с опущенными веками, ощупывая шпалы длинной палкой. Только первые потерялись в темноте – с робостью остановились, вслушались в шум шагов, побежали к отставшим, первые опять заторопились, голоса за спиной ободрили, не теряя их, стремятся от них. А дрезины далеко, добегают до обвала.

Мимо лиц мелькают тени столпившихся деревьев, ветер с легким дождем прохватывает их, люди кивают, засыпая в такт движущимся рукам, фонари секут мелькающие шпалы. Дрезины работают, разожглись… Часам к шести утра, считая версты, дрезины постукивают реже. Скоро в серых потемках мерещится провал, все видят глубокий овраг, пересекающий насыпь; на дне его шумит мутная вода, перебивая друг через друга камни. Рельсы над ней провисли, качаясь на шпалах. Проводники столпились у края обрыва глубиной в пятнадцать метров. Пассажиры заглядывают через их плечи, подавая советы, потом корзины сдвигают, натужась, с дрезин, стаскивают на руках вниз к самой воде в мокрую траву, на мокрые камни, их обдает брызгами. «Ох, эта серая ночь!..» Поднимаются за ними много раз, тяжело карабкаясь, скользя.