Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Он опять будто угадал мои мысли.

— Вы можете спросить, — сказал он, усаживаясь на свое место, — как этот человек стал предметом такой злобы и стольких гадких историй? Единственный ответ, который я могу вам дать: зависть. Большинство людей считают художников почти ангелами, но им до этого далеко. По моему опыту, вряд ли где еще можно найти столько ревнивых, скандальных и коварных обманщиков, разве что среди учителей. Все художники стараются выставить себя гениями, а если не получится, они придумают что угодно и сами поверят в это, лишь бы доказать, что гении похожи на них.

Он помедлил. У меня мелькнула мысль, не сказать ли ему, что я и сам художник, но я быстро раздумал.

— А Тернер был настоящим гением, мистер Хартрайт, — продолжил он. — Клянусь, он был первым из гениев. В вернисажные дни в Академии, перед выставкой, когда мы все заканчивали работы, он присылал почти чистый холст. Молодежь смотрела, смеялась и спрашивала, что он будет с этим делать. А он входил, открывал свою волшебную коробочку и брался за работу. Он никогда не отходил от холста и не смотрел, что получается, будто у него все это было в голове, — и через несколько часов он из ничего создавал картину. Дикарь сказал бы, что это магия. Я помню, однажды парень из Шотландии наблюдал за этим, бледнея, и шептал что-то насчет колдовства.

— Но ведь ни один художник, — сказал я, — не мог бы не восхищаться…

Он презрительно фыркнул.

— Представьте себе, мистер Хартрайт, — сказал он, — что вы полгода работали над картиной, и очень довольны результатом, и думаете, что получите за нее рыцарский титул; и тут появляется Тернер и за день рисует вашу погибель, картину, которая совершенно вас затмит…

Я нервно рассмеялся, потому что его слова попали в цель. Внезапно я почувствовал, что могу это представить, и очень легко; на мгновение на меня тенью упал холод бездонного отчаяния.

— Если б вы рисовали яркое солнце или голубое небо, — сказал он, — он бы попробовал сделать ярче и голубее. Я помню, один раз он написал прекрасную серую картину с Хелвет-шлюзом, без единого яркого пятна. Рядом с ней висело «Открытие моста Ватерлоо» Констебля, словно написанное жидкими золотом и серебром. Тернер пару раз посмотрел сначала на одну картину, потом на другую, достал палитру, наложил на серое море пятнышко красной свинцовой краски чуть больше шиллинга и молча ушел. — Он засмеялся. — И бедный Констебль простонал: «Пришел Тернер и выпалил из пушки», — потому что его картина, конечно, по сравнению с соседней теперь выглядела тусклой и вялой.

— Ну тогда, — сказал я, — неудивительно, что его так не любили.

Дэвенант кинул.

— Но никто из них не понимал, что он ничего дурного не хотел. Это было вроде дружеского соперничества: он заставлял нас работать лучше, совершенствовал наше искусство. Если б вы его обошли, он бы посмеялся, хлопнул вас по спине и поздравил с победой. И он с той же готовностью помог бы вам, с какой стал бы ссориться. Ни у кого не было более верного глаза на ошибки в живописи и на то, как их исправить. — Он встал. — Давайте я вам кое-что покажу.

Я пошел за ним, и мы спустились по лестнице до лунного морского пейзажа, который я заметил, поднимаясь сюда пятнадцать минут назад. Теперь я увидел на раме крупные черные буквы: «Дуврское побережье, ночь. Джон Дэвенант, К. А. Выставлено в 1837».

— Ну вот, — сказал он.

Сцена была достаточно драматичная; лунный свет пробивался через густую полосу темных туч, рассыпаясь потом на сотню кусочков в черном море. У самого горизонта торговое судно разворачивало паруса, которые казались в странном свете почти черными.

— Мощная сцена, — сказал я радостно — наконец-то можно было похвалить что-то от всей души.

Он кивнул, вспыхнув от удовольствия.

— Но вся мощь — это заслуга Тернера. Моя изначальная идея была совсем другая: никаких туч, лунный свет падает прямо на корабль и заставляет паруса сиять белым светом. Так я и рисовал. Когда мою картину вставили в раму и повесили в Академии, я понял, что это неправильно, и мои друзья тоже — но разве могли мы определить, что именно не так? — Он покачал головой. — Ничего не выходило, пока мимо не прошел Тернер с палитрой в руках. Он посмотрел с полминуты и сказал: «Тут нужны глубина и контраст. Прикройте луну — пусть основная масса облаков будет черной, с серебром по краям, чтобы самый яркий и самый темный цвет были по соседству. Паруса погрузите в тень и оставьте пятно света на носу». Я чувствовал его правоту, но осторожничал и, как ни старался, нужного эффекта не получал. Тернер подошел ко мне раз-другой, чтобы посмотреть, как идут дела, и наконец, потеряв терпение, схватил кисти и сделал все сам. Два мощных мазка черным, два — белым, — Дэвенант подчеркнул слова широкими размашистыми жестами, — раз, два, три, четыре. И, конечно, все мы сразу увидели, что он прав.

Он отошел, чтобы полюбоваться картиной, усмехаясь и изумленно покачивая головой. Меня же слегка встревожили как резкое вмешательство Тернера, так и результат — он за мгновение превратил сцену бесцветного покоя в нависающую угрозу. Но мои мысли в этот момент были прерваны шагами снизу и внезапным ревом Дэвенанта, таким громким, что я чуть не подскочил:

— Черт возьми, Хартрайт, вот вам и преданность!

Я повернулся и увидел, что к нам поднимается миссис Холт.

— Смотрите, она не ждет, пока ее позовут! — сказал Дэвенант. — Ей не терпится снова гонять донов.

— Я просто подумала, сэр, что мы потеряем свет, вот и все, — сказала кухарка.

— Верно, миссис Холт, — сказал Дэвенант и повернулся ко мне: — Боюсь, она права, мистер Хартрайт. Надеюсь, вы меня простите…

— Конечно, — сказал я. — Очень любезно было с вашей стороны уделить мне столько времени.

— Ерунда, — ответил он. — Рад помочь. Если я помог. В чем я сомневаюсь…

Я заговорил было, но он жестом остановил меня и продолжил:

— Никакой лести, черт возьми. Поднимайтесь, миссис Холт, и облачайтесь в регалии. Я сейчас приду. — Он дружелюбно взял меня под руку и повел к двери.

Уже открыв дверь и собираясь пожать мне руку на прощание, Дэвенант вдруг остановился и спросил:

— Вы не подождете минутку, мистер Хартрайт? Думаю, я могу вам еще кое-чем помочь.

Он прошел по коридору в глубину дома. Я встал под окном в фонаре и огляделся. К югу смог висел над Лондоном, будто огромная мантия, такая густая и черная, что один ее вид рождал тяжесть в груди, но здесь волосы мои трепал свежий ветер, а между серыми тучами, бурлившими и кружившими над пустошью, пробивались осколки синевы. Что-то в беспорядочном движении туч напомнило мне игры морских животных, и я смотрел на них как зачарованный, пока голос Дэвенанта не оторвал меня от этих фантазий.

— Вот, — сказал он, протягивая мне сложенный листок. — Эти два человека хорошо его знали. Ни один из них не художник, так что можете быть уверены, что их слова не испортит артистическая злоба. Майкл Гаджен — антиквар, он много лет назад путешествовал с Тернером по Кенту и Сассексу. А Амелия Беннетт — дочь старого Бенджамина Уэйли…

Он помедлил, стараясь понять по моему лицу, знакомы ли они мне. Я покачал головой.

— Наверное, вы слишком молоды, — сказал он со вздохом. — В свое время он был знаменит. Великий покровитель искусства, который подружился с Тернером, когда тот был еще мальчишкой.

Я тепло поблагодарил его и отправился в Кенсингтон в отличном настроении. Я доверился судьбе, и судьба вознаградила меня. Какое-то почти суеверное чувство говорило мне, что судьба на этом не остановится и еще кое-что покажет, когда я вернусь домой.

И я не ошибался, потому что в прихожей меня ждало письмо от Раскина! Прилагаю его.

Как всегда, с любовью к тебе и детям,

Уолтер

VI

Джон Раскин — Уолтеру Хартрайту Деннмарк-Хилл, 163 1 августа 185…

Уважаемый мистер Хартрайт!

Благодарю Вас за Ваше письмо от 21 июля. Я бы ответил на него раньше, но меня не было в городе — я только вчера вернулся из долгой поездки по Италии и Франции.

Да, я буду рад поговорить о Тернере, хотя я не уверен, насколько я (или любой другой человек) могу помочь Вам в Ваших поисках. К сожалению, я не имею возможности встретиться с Вами на этой неделе — я уверен, Вы понимаете, что по возвращении из путешествия часто обнаруживаешь, что сад твой зарос сорняками, и если не взяться за дело сразу, то кое-какие самые нежные цветы (моя книга, лекция и тысяча слабых росточков, пробившихся от моих слов, которым нужно только ободрение, чтобы расцвести) непременно погибнут. Будет ли Вам удобно встретиться в следующий четверг, в три часа?

Искренне Ваш

Джон Раскин

VII

Отрывок из дневника Мэриан Халкомб 4 августа 185…

Маленький коттедж (на каждом этаже всего по одному окну), совершенно неприметный, если бы не странные железные перила по краю крыши, которые выглядели так, будто балкон решил переехать на крышу. С одной стороны таверна, с другой — лавочка с рекламными надписями «Пиво», «Прохладительные напитки» и «Первоклассное имбирное пиво»; рядом осевшие ворота с потрепанной вывеской: все, что можно прочитать, — это «Ло. ки Алек. андерса», а пропущенные «д» и «с» надо вставлять самому, — за которыми неопрятной кучей лежали доски, веревки и рейки. Перед домом, через дорогу, текла большая река, ограниченная неглубокой набережной из грубых камней; к ней вели ступени, на которых собирались лодочники, курившие трубки в ожидании клиентов. Чуть дальше унылая маленькая армия оборванцев копалась в вонючей грязи в поисках сокровищ.