Конец прекрасной эпохи - Иосиф Бродский

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,я — один из глухих, облысевших, угрюмых пословвторосортной державы, связавшейся с этой, —не желая насиловать собственный мозг,сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоскза вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накалв этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,при содействии луж порождает эффект изобилья.Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизныновогодней, напитки, секундные стрелки.Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей —деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовойчугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.Даже стулья плетеные держатся здесьна болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но ихнемота вынуждает нас как бы к созданью своихэтикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,то ль пятерка шестых остающихся в мире частейчересчур далека. То ли некая добрая феянадо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу —да чешу котофея…

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,паровоз с кораблем — все равно не сгоришь от стыда:как и челн на воде, не оставит на рельсах следаколесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;но не спит. Ибо брезговать кумполом сныпродырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в тевремена, неспособные в общей своей слепотеотличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.Не по древу умом растекаться пристало пока,но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топорада зеленого лавра.

Декабрь 1969

Разговор с небожителем

Здесь, на земле,где я впадал то в истовость, то в ересь,где жил, в чужих воспоминаньях греясь,как мышь в золе,где хуже мышиглодал петит родного словаря,тебе чужого, где, благодарятебе, я на себя взираю свыше,

уже ни в комне видя места, коего глаголомкоснуться мог бы, не владея горлом,давясь кивкомзвонкоголосой падали, слюнойкропя уста взамен кастальской влаги,кренясь Пизанской башнею к бумагево тьме ночной,

тебе твой даря возвращаю — не зарыл, не пропил;и, если бы душа имела профиль,ты б увидал,что и онавсего лишь слепок с горестного дара,что более ничем не обладала,что вместе с ним к тебе обращена.

Не стану жечьтебя глаголом, исповедью, просьбой,проклятыми вопросами — той оспой,которой речьпочти с пелензаражена — кто знает? — не тобой ли;надежным, то есть, образом от болиты удален.

Не стану ждатьтвоих ответов, Ангел, поеликустоль плохо представляемому лику,как твой, под стать,должно быть, лишьмолчанье — столь просторное, что эхав нем не сподобятся ни всплески смеха,ни вопль: «Услышь!»

Вот это мнеи блазнит слух, привыкший к разнобою,и облегчает разговор с тобоюнаедине.В Ковчег птенец,не возвратившись, доказует то, чтовся вера есть не более, чем почтав один конец.

Смотри ж, как, наги сир, жлоблюсь о Господе, и этоодно тебя избавит от ответа.Но это — подтверждение и знак,что в нищетевлачащий дни не устрашится кражи,что я кладу на мысль о камуфляже.Там, на кресте,

не возоплю: «Почто меня оставил?!»Не превращу себя в благую весть!Поскольку боль — не нарушенье правил:страданье естьспособность тел,и человек есть испытатель боли.Но то ли свой ему неведом, то лиее предел.

___

Здесь, на земле,все горы — но в значении их узком —кончаются не пиками, но спускомв кромешной мгле,и, сжав уста,стигматы завернув свои в дерюгу,идешь на вещи по второму кругу,сойдя с креста.

Здесь, на земле,от нежности до умоисступленьявсе формы жизни есть приспособленье.И в том числевзгляд в потолоки жажда слиться с Богом, как с пейзажем,в котором нас разыскивает, скажем,один стрелок.

Как на сопле,все виснет на крюках своих вопросов,как вор трамвайный, бард или философ —здесь, на земле,из всех угловнесет, как рыбой, с одесной и с левойслиянием с природой или с девойи башней слов!

Дух-исцелитель!Я из бездонных мозеровских блюдтак нахлебался варева минути римских литер,что в жадный слух,который прежде не был привередлив,не входят щебет или шум деревьев —я нынче глух.

О нет, не помощьзову твою, означенная высь!Тех нет объятий, чтоб не разошлиськак стрелки в полночь.Не жгу свечи,когда, разжав железные объятья,будильники, завернутые в платья,гремят в ночи!

И в этой башне,в правнучке вавилонской, в башне слов,все время недостроенной, ты кровнайти не дашь мне!Такая тишьтам, наверху, встречает златоротца,что, на чердак карабкаясь, летишьна дно колодца.

Там, наверху —услышь одно: благодарю за то, чтоты отнял все, чем на своем векувладел я. Ибо созданное прочно,продукт трудаесть пища вора и прообраз Рая,верней — добыча времени: теряя(пусть навсегда)

что-либо, тыне смей кричать о преданной надежде:то Времени, невидимые прежде,в вещах чертывдруг проступают, и теснится грудьот старческих морщин; но этих линий —их не разгладишь, тающих как иней,коснись их чуть.

Благодарю…Верней, ума последняя крупицаблагодарит, что не дал прилепитьсяк тем кущам, корпусам и словарю,что ты не в мастьмоим задаткам, комплексам и форамзашел — и не предал их жалким формамменя во власть.

___

Ты за утратугоразд все это отомщеньем счесть,моим приспособленьем к циферблату,борьбой, слияньем с Временем — Бог весть!Да полно, мне ль!А если так — то с временем неблизким,затем что чудится за каждым дискомв стене — туннель.

Ну что же, рой!Рой глубже и, как вырванное с мясом,шей сердцу страх пред грустною порой,пред смертным часом.Шей бездну мук,старайся, перебарщивай в усердьи!Но даже мысль о — как его! — бессмертьиесть мысль об одиночестве, мой друг.

Вот эту фразухочу я прокричать и посмотретьвперед — раз перспектива умеретьдоступна глазу —кто издалиоткликнется? Последует ли эхо?Иль ей и там не встретится помеха,как на земли?

Ночная тишь…Стучит башкой об стол, заснув, заочник.Кирпичный будоражит позвоночникпечная мышь.И за окномтолпа деревьев в деревянной раме,как легкие на школьной диаграмме,объята сном.

Все откололось…И время. И судьба. И о судьбе…Осталась только память о себе,негромкий голос.Она одна.И то — как шлак перегоревший, гравий,за счет каких-то писем, фотографий,зеркал, окна, —

исподтишка…и горько, что не вспомнить основного!Как жаль, что нету в христианстве бога —пускай божка —воспоминаний, с пригоршней ключейот старых комнат — идолища с ликомстарьевщика — для коротанья слишкомглухих ночей.

Ночная тишь.Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.Отрепья дыма роются в обломкахбольничных крыш.Любая речьбезадресна, увы, об эту пору —чем я сумел, друг-небожитель, спорунет, пренебречь.

Страстная. Ночь.И вкус во рту от жизни в этом мире,как будто наследил в чужой квартиреи вышел прочь!И мозг под током!И там, на тридевятом этажегорит окно. И, кажется, ужене помню толком,

о чем с тобойвитийствовал — верней, с одной из кукол,пересекающих полночный купол.Теперь отбой,и невдомек,зачем так много черного на белом?Гортань исходит грифелем и мелом,и в ней — комок

не слов, не слез,но странной мысли о победе снега —отбросов света, падающих с неба, —почти вопрос.В мозгу горчит,и за стеною в толщину страницывопит младенец, и в окне больницыстарик торчит.

Апрель. Страстная. Все идет к весне.Но мир еще во льду и в белизне.И взгляд младенца,еще не начинавшего шагов,не допускает таянья снегов.Но и не детьсяот той же мысли — задом наперед —в больнице старику в начале года:он видит снег и знает, что умретдо таянья его, до ледохода.

Март — апрель 1970

С февраля по апрель