Агитрейд - Андрей Житков

Наконец-то он не должен был никуда идти, карабкаться, спускаться! Под животом оказалась пахнущая овцами солома, он пошарил руками по сторонам, укололся о высохшую траву, стал подгребать ее под себя.

Мало-мальски устроившись, подложил под голову руки и закрыл глаза. Тут же возник стрекот, промелькнуло бронированное брюхо вертушки, он опять услышал грохот, свист, внутри все мелко задрожало. “Спать, спать, спать, спать! — настойчиво стал уговаривать он себя. — Завтра все будет хорошо”, — но вместо сна перед закрытыми глазами появлялись то ослиные морды с торчащими желтыми зубами, то журчащий ручей, то вьющаяся смоляная борода афганца. Что-то щелкнуло, и он почувствовал, что сарай наполнился светом. Резко открыл глаза и увидел над головой мутное пятно в ореоле света, от испуга глаза тут же привыкли: бородатый мужчина выглядывал с деревянного помоста под крышей.

Мелькнула мысль, что в него могут кинуть нож, он откатился в сторону, вскочил. Зажигалка потухла, и сарай снова погрузился в темноту.

— Ты русский, нет? — раздался в темноте шепот.

Сердце резко ударило в грудь, и впервые за день он перестал бояться — свой!

— Русский! Из сто восемьдесят первого, первый батальон, первая рота, — тоже шепотом сказал он.

— Я из баграмского разведбата, — сверху посыпалась труха, пыль, по столбу, поддерживающему крышу, вниз скользнула тень. Бородатый нащупал в темноте его руку, крепко, до боли, сжал. — Костя Суровцев, командир второго взвода третьей роты, старлей! Легко запомнить. Запомнишь, нет?

— Запомню, — пообещал Митя. — Кычанов Дмитрий, рядовой.

— Я думал, Хабибула ишака привел. Потом слышу, вроде нет. У меня фонарь есть. Он ляжет, я его зажгу. А то отберет еще. Посмотрю, какой ты есть. Испугался? Я струхнул, щас, думаю, сделает — давно обещал. За мою башку тридцать тыщ афгани дают. Торгуется, сука, говорит, зарежу лучше, собак накормлю, — Костя был возбужден: говорил быстро, нервно дышал ему в ухо. — Я у его кореша семью замочил. Пару “эфок” на второй этаж швырнул, а там они! Кто-то из баб это видел. Мы потом на засаду напоролись. Моих пацанов побили, а меня из люка взрывной волной выкинуло, лежу в арыке контуженый, молюсь их аллаху, чтоб пронесло. Как же! Он мне автомат к носу приставил, я и заорал. Мои данные запомнил? Ну-ка, повтори!

— Константин Суровцев, старший лейтенант, командир второго взвода третьей роты разведбата дивизии. А ишака у них снарядом убило.

— Это плохо — я на нем землицу таскал… Тебя-то как?

— Да тоже… засада. Мы на охране дороги стояли. Взводный в дозор послал, за виноградом. По голове прикладом двинули, и вся война!

— “Буром”? Серьезная штука! Взводному твоему язык отрезать надо, чтоб не посылал куда не надо. Из-за таких пидоров и пропадаем, блин! Ты только не бзди, если сразу не замочили, значит, нужен: менять будут или в Пак продадут. Я третий месяц тут, понасмотрелся. Духам тоже несладко. Бомбят их в хвост и в гриву. Каждую неделю хоронят. Курить нет?

— В арыке размокло.

— Ладно. Есть у меня нычка. Одну цигарку весь день тяну. Сегодня праздник! — Костя зашуршал в темноте, щелкнул зажигалкой. Пока прикуривал мятую сигарету, Митя успел рассмотреть его худое с запавшими глазами лицо, бороду с густой проседью. Терпко запахло анашой. Костя сделал пару глубоких затяжек, передал ему. Митя с шумом втянул в себя дым, чувствуя, как обжигает горло, надсадно закашлялся. — У Хабибулы хороший чарсик, хоть он и мудак. Еще один затяг и улетишь до утра, как облако! — Костя засмеялся.

Митя еще раз втянул в себя дым и передал косяк. Костя докурил анашу, тщательно затоптал окурок.

— Ты “хэбушкой” дверцу прикрой, чтоб в щели свету видно не было.

Митя подошел к двери сарая, расстегнул “хэбэ”, раскинул полы в стороны. Звякнуло стекло, Костя зажег фонарь “летучая мышь”, прикрутил фитиль, подошел к Мите, сощурился.

— Вот ты, значит, какой, рядовой Дмитрий Кычанов. А я уж думал, не увижу больше русской рожи. Сам-то хочешь на себя взглянуть?

Митя неопределенно мотнул головой, глядя на Костин погон со следами звездочек. Костя вынул из кармана кителя осколок зеркала, протянул ему. Митя повернул зеркало так, чтобы не слепил фонарь, вгляделся: огромное, лилово-красное ухо, неправдоподобно толстое веко, прикрывшее правый глаз, синяк на весь лоб, заплывшее, как у пьяницы, лицо.

— Да, это, парень, “бур”! — Костя усмехнулся. — Значит, сынка его “акаэсом” вооружил?

— Тот кудрявый — сын его? — удивился Митя, вспомнив, как чернобородый все время посылал парня в разведку.

— Дедушка! — Костя сплюнул. — Одного косяка мне мало, а второй не дам. Пошли, покажу что-то, — он двинулся в глубь сарая, неся фонарь на вытянутой руке.

Митя глянул в щель между досками. Ветер трепал листья деревьев, на шесте моталась рваная афганская тряпка, двор был пуст. Он пошел следом за Костей. Костя поддел доску в задней стенке сарая, просунул руку в черную пустоту и извлек из нее сверток. В плотную зеленую ткань был завернут конь — небольшая изящная статуэтка черного дерева. Правда, одной передней ноги у него не доставало, но зато уздечка была сделана из тонкой ленты, расшитой золотом, а в глазах при свете фонаря засверкали темно-красные камни.

— У этого коня по бокам два винта. Крутнешь один, и он поднимет тебя в небо, понесет, куда хочешь, крутнешь другой — опустит на землю. Нам бы только во двор попасть! — Костя погладил коня по вороненому боку. — Убежим, гадом буду!

Митя зачарованно смотрел на статуэтку, недоумевая, как могла такая вещь попасть в затерянный в горах кишлак, в этот убогий сарай.

Когда до него дошло, о чем говорит Костя, он решил, что взводный обкурился — наверняка, сидя в плену, он долбил афганский чарс каждый день и не по разу.

Снаружи раздался шорох. Костя погасил фонарь, приложил палец к губам. Они замерли. Шорох не повторялся. В темноте Костя завернул коня в тряпицу, сунул в пустоту, водворил доску на место. “Лезь наверх!” — приказал он шепотом Мите. Митя забрался по столбу на помост. На досках было уложено душистое сено. Он с трудом стащил с распухших ног ботинки, улегся, вдохнул в себя аромат трав. Только теперь почувствовал, как звенит в голове после косяка, как качается в глазах потолок сарая с крохотной звездой, заглянувшей в щель между досками. Костя лег рядом, зашептал на ухо: “Я думал дернуть отсюда, хотел подкоп рыть, а там тайник! Точно говорю, Александра Македонского лошадка, он здесь с войском ползал! Стал бы ее хозяин в сарае прятать! Если Хабибула меня корешу сдаст, ты один лети. А конь летучий — точно, гадом буду…”

Митя перестал слышать его взволнованный шепот. Он увидел густо покрытую мелкими цветами гору, вереницу женщин в зеленых и лиловых паранджах с кувшинами и блюдами, спускающихся в долину, себя в афганской одежде на вороном коне с темно-красными глазами. Конь оттолкнулся от вершины горы и легко взвился в небо, заставляя его сердце замирать от страха.

Полковник открыл один глаз и увидел перед собой замполита третьего батальона, который выскребал из банки остатки сайры. На заставленном консервами и тарелками с фруктами столе была пустая бутылка и стакан, на дне которого обозначилась малиновая кайма от самогона.

— Слушай, сколько сейчас, а?

Майор нагнулся, чтобы посмотреть на часы полковника.

— Два сорок три, — произнес он, с трудом ворочая языком.

— Давно я…? — полковник запрокинул голову, чтобы размять затекшую шею.

— Полтора часа, — замполит швырнул пустую банку в коробку для мусора.

— Ты, майор, иди, я отдыхать буду. Возьми пузырек на память, — полковник поднялся, прошел в соседнюю комнату, где стояла широкая кровать. — Извини, в следующий раз компанию составлю, — сказал он, стягивая сапоги.

Майор достал из ящика большую хрустальную бутылку, тряхнул ее в руке и направился к двери.

— Спокойной ночи, товарищ полковник!

— Спокойной, спокойной… — командир увалился в кровать, потер виски, стараясь унять боль. — Уж мне этот ротный, а! Опохмелиться, что ли? — Решил, что лучше сейчас перетерпеть, чем потом мучиться на утреннем разводе. Чтобы отвлечься, стал думать о дочерях, но в голову тут же полезла всякая мерзость. Он вспомнил о начсвязи, которого в марте утопил водитель. Заснул за рулем во время операции и сковырнулся с бронетранспортером в речку. Сам выплыл, а майора утопил к чертовой матери вместе с орденами. Цинк послали сопровождать взводного-земляка — жену утешить, сыну отцовские награды передать. Взводный для храбрости двести грамм принял, и отправились они с комиссаром по адресу. Так, мол, и так, ваш муж геройски погиб, память о нем навсегда останется в сердцах… а сам видит, у майоровой бабы ни слезинки, и вроде бы даже рада, тихонько улыбается, а тут еще хахаль с сумками явился — в магазин ходил. Не выдержало у взводного сердце, по-афгански припечатал обоих: хахалю нос сломал, бабе зубы выбил, чтоб не скалилась. А награды боевые ребенку отдал, держи, говорит, и никому не давай! Рассказывал потом: пацан сжал их в ручонках, а у самого слезы на глазах. Они на него и жалобы в округ писали, и в суд подавали, да только свои ребята в Ташкенте на тормозах все это дело спустили. Взводный старлея получил, уволился, сейчас в чайхане сидит, чай пьет, лепешки кушает. Побольше бы в полк таких парней… Ну, а может ли баба по году без мужика? Что ж она — не человек? Полковник представил себе жену, заворочался, тяжело вздыхая. Валентина, конечно, вот так, в наглую, изменять не будет: воспитание не то, да и детей постесняется, но тихонечко, на стороне, чтоб ни одна живая душа, нечего тут зарекаться!… Полковник вскочил, поняв, что этак дойдет черт знает до чего, прошлепал босыми ногами в соседнюю комнату, достал из ящика бутылку самогона и сделал пару больших глотков прямо из горлышка. Ну не паскуды ли? А эта Зойка его из банно-прачечного?… У нее ведь в Александрове муж законный имеется, а все туда же — чеки поехала зарабатывать! Полковник стал торопливо одеваться. Со злостью рванул грязный подворотничок с “хэбэ”, напялил сапоги и портупею. Ох, если ему сейчас кто из офицеров попадется пьяным! Полил одеколоном голову, побрызгав на руку, провел по шее, подбородку, чтоб хотя бы на время отбить спиртной дух, решительно открыл дверь…