Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - Александр Големба

ЕЩЕ ПОЛЬСКА НЕ СГИНЕЛА

И поглядев, как глядят олени,и посопев, как сопят мальчишки,лицом уткнуться в твои колении плакать, плакать без передышки.Ты повзрослела, остепенилась,тебя заели дневные нужды.Любовь по-польски зовется «милость»,поляки тоже любви не чужды.Ты кареглаза, но мне не внове,что сквозь прожилок большие числатечет и капля шляхетской крови,голубоглазой как воды Вислы.О, только б руку, о, только б пальцы,о, только б пальцы, о, только б руку!Молю, подруга, пойми и сжалься,прости и сжалься, моя подруга.Вдвоем с тобою – чудесный кворум,но я не воин, не муж отваги,я не Костюшко и не Суворов,я не бряцаю ключами Праги,а в нарушенье этикетавсхожу на Чертов Мост желанья,моя дивчина, моя кобьета,мое томленье и упованье!

«Горы Кавкасиони стали совсем седыми…»

Горы Кавкасиони стали совсем седыми,горы Кавкасиони – как паруса в тумане.Я повторяю имя, выдуманное имя:Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани.

Я и не знаю, право, что мне всего дороже.Я и не знаю, право; но и доселе любыдугообразные брови, смуглая нежность кожи,полупрезрительно сжатые, злые сухие губы.

Ты ли ко мне подкралась, я ли к тебе по-лисьи,мы ль обнялись впервые под раскаленным небом?Да и могло ль всё это произойти в Тбилиси,в городе превращений, в том, где я вовсе не был?

Злые сухие губы, локоны, как волокна,горы Кавкасиони, зов кораблей в тумане.Боже, какое солнце ломится в наши окна,Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани!

Этого не забудешь, этого нет беззаветней,эти воспоминанья благостны и нетленны.Было ли это, нет ли? К солнцу ль тянулись ветвииль по ночам покрывались прозеленью Селены?

Знаешь, ведь я хороший, чистый, белее крина,что же ты в мою душу смотришь глазами лани?Я же тебя придумал, я ж вас придумал, Нина,я ж вас придумал, Нина Давыдовна Гвелисиани!

«СВИСС МЭЙД»

Твои глаза такие карие,ресницы – перекличка флейт.А время делают в Швейцарии:«Свисс мэйд».

Сверкают выпуклыми линзамиголубоглазые очки,склоняются над механизмамиженевские часовщики.

Склоняются над циферблатами,наводят блик на круг:беспрекословней ультиматумадвиженья умудренных рук.

Мы сквозь мерцающие просекина узких лыжах проскользим, –круговращаются колесики,вгрызаясь в толщу русских зим.

Но за метелицей метелицапромчится в памяти людской,пока пурга не перемелется,не станет снежною мукой.

Покамест хлопья ноздреватыене превратятся в зыбь и хлябь,пока веселые оратаине взмечут утреннюю зябь.

И зимы врозь… чернеет остов их:им нужен снег, как нервам бром.Но увядает медь волос твоих,овеянная серебром.

Но потускнели темно-кариеи смолкла перекличка флейт.А время делают в Швейцарии:«Свисс мэйд».

«Пела прелестная юная женщина…»

Пела прелестная юная женщина,пела с открытой эстрады в саду,чуточку нагло, немного застенчиво,людям в забаву, себе на беду.

Глядя в партер, как в огромное зеркало,голое вздергивала плечо,каждое русское слово коверкала,но становилась милее еще.

Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетунибыли мы все от нее без ума,и показалось нам, что с кастаньетамик нам приближается Нежность сама.

Нежность беспечная, резвая, краткая,тополя нежность и нежность ольхи,нежность, с которой, склонясь над тетрадками,в юности мы сочиняли стихи.

Женская нежность в ее неизбежности,сколько в ней было любви и тепла,сколько в ней было покорной мятежности,страсти, тревоги, сожженной дотла!

Стала листва серебриться на тополе,в кроне запутался дальний рассвет.Громко, отчаянно люди захлопали,и поклонилась певица в ответ.

Нет, не заморской изысканной новостияростно рукоплескали они:нежности – той, что нужнее суровости,нежности – той, что бессмертью сродни.

ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ

Любви не верь,не верь тревоге,ты только зверьс большой дороги.

Ты только мгла,над городамипечаль стеклапо амальгаме.

Ты видишь светна небе вещем:тропе победмы рукоплещем.

Тропе утрат,тропе страданийсудьбе отради назиданий.

Живи, живи,любви не веря,смешной любвиночного зверя!

СИНИЙ ВЕЧЕР

Синий вечер за окном,за окном снега, –а у нас есть теплый дом:тех, кто нынче в доме том,не страшит пурга.

Синий вечер за окном.Синяя пурга.

«Понимаешь, я твой номер…»

Понимаешь, я твой номерповторяю как молитву,а беда, когда молитьсяначинают доктора:как студентка на экзамен,как охотник на ловитвувыхожу, а вслед несется:«Эй, ни пуха, ни пера!»

Почему мы излагаемпожелание удачив выражениях, сулящихнеудачливый исход?Потому что в нашем сердцевсё иначе, всё иначе,всё не так, как в умных книжках,а совсем наоборот.

Ибо с ним, бессонным, вровеньвстали губы, встали брови,встали милые, хмельные,чуть раскосые глаза:выше паддуг, выше кровельвстал ПОДОБЕНЬ, встал, огромен,встал с бессонным сердцем вровеньи завлек и истерзал!

Словом – ласки, глазки, сказки,и завязки, и подвязки,впрочем, эти неувязкине изменят наших душ.Я охотно подчиняюсьизумительной указке:ничего, что ты хитрее,чем покойная Нитуш!

Перепутаны резоны,резонерам здесь не место,честь и место тем, чей разумвесь в эмоциях утоп.Я не знаю, что известноиль, быть может, неизвестно,знаю только, что тревожнысерпантины горных троп.

Но взлелеяны надежды,зеленеющие шкуркойтой прекрасной Василисы,что лягушкою была.Я от радости заржал бы,я заржал бы Сивкой-Буркойесли б ты свою взаимностьмне без спора отдала.

Впрочем, это слишком много.Не испытывайте бога,ну, того божка, которыйс крылышками за спиной.Я – в душе моей тревога –мнусь у самого порога:не коснуться ли фарфораэтой кнопки неземной?

Я в Москве – в родной столице,в суете тысячелицей,я в Москве – в Первопрестольной,я в не верящей слезам!Дверь скрипит – и я вздыхаю,я вздыхаю богомольно,мне, подобно Алладину,отворяется Сезам!

«Писать за сонетом – спокойный сонет…»

Писать за сонетом – спокойный сонет,вынашивать рифмы простые о том,что на свете влюбленности нет,а есть только страсти пустые.

Но, может быть, моря застенчивый свети мне омывает ладони?И ежели так, справедливости нетв подобном скептическом тоне!

«Площадки, перила и марши…»

Площадки, перила и марши,а ты на шестом этаже.Когда-нибудь стану я старше,но трудно и нынче уже

взбираться на кручу такую,одышкой подъем оплатив:тебя испугать я рискую,сопя, словно локомотив.

О сердце, ты хрупко и робко,и доля твоя нелегка…Розетка увенчана кнопкой,фарфоровой кнопкой звонка.

Вонжусь указательным пальцемв розетку – звонок дребезжит,звонок убеждает: ну сжалься,не будь же тверда, как самшит.

И переговоры в прихожей…Ты в платье, похожем на дождь,из желтой вискозы, похожейна шум апельсиновых рощ,

где к цитрусу ластится цитрус,шепча: «Генацвале, кацо»,где женственна мудрая хитростьи сонны вращения солнц,

где в душную ночь ликований,трезва, а отнюдь не хмельна,смышленая, как Чиковани,выходит пройтиться луна.

Служившее правдой и веройокно открывается в мир,плывет по Москве-реке серойзамурзанный грязный буксир.

А трубы окраинных фабрики створки трамвайных депотак хмуры, как будто декабрь ихне выпустил и до сих пор.

На шее, покорно склоненной,зазорно ль сомкнуться рукам?И в темени прядью рожденнойисчезли буксир и река.

На шее, покорно склоненной,зазорно ль сомкнуться рукам?И гипсовая Юнонав углу улыбнулась слегка.

Ковры по-ирански тираняткораны персидской тоски,и ориентальный орнаментсмеется во все завитки.

Но пусть улыбается мебель,ведь вовсе не наша вина,что мы на земле ли, на небе ль,что сладко и совестно нам,

предавшись немому веселью,вращаться в истоме слепойвальсирующей карусельюнад ярмарочной толпой.

«Милый друг, милый друг…»