Ваш покорный слуга кот - Нацумэ Сосэки

После такого конфуза я не мог оставаться дома ни минуты, стоило этой жестокой женщине кухарке только взглянуть в мою сторону, как сразу же на душе у меня становилось очень скверно. «Пойду-ка лучше навещу Микэко, что живет в тупичке, у учительницы музыки, развлекусь немного», — решил я и вышел из кухни. Микэко — известная во всей нашей округе красавица. Я всего лишь кот, но в общих чертах понимаю, что такое чувства. Когда, насмотревшись на кислую физиономию хозяина и натерпевшись оскорблений от кухарки, я бываю в подавленном настроении, то обязательно отправляюсь к этому товарищу другого пола, и мы подолгу беседуем о разных вещах. И на сердце незаметно становится легче, забываются все невзгоды и печали, словно заново рождаешься на свет. Великая вещь — женское общество! «Дома ли она?» — подумал я и заглянул через отверстие в изгороди из посаженных плотно друг к другу криптомерии. Микэко чинно восседала на галерее, по случаю праздника на шее у нее был повязан новый бант. Невозможно выразить словами, как изящен был изгиб ее спины. Воплощение красоты кривой линии! Трудно подобрать правильные сравнения, чтобы описать и плавно изогнутый хвост, и мило подобранные лапки, и то, как она время от времени лениво поводила ушами. Оттого что Микэко, видимо, пригрелась на солнышке и вообще отличалась благородной сдержанностью, она сидела очень спокойно и прямо. И все-таки волоски ее прекрасной шкурки, такой гладкой, что ее легко можно принять за бархат, едва заметно колыхались при полном безветрии, искрясь в ярких лучах весеннего солнца. Очарованный ее красотой, я некоторое время безмолвно смотрел на нее. Потом пришел в себя и, помахивая передней лапой, тихонько позвал: «Микэко-сан, Микэко-сан». Микэко воскликнула: «Ах, сэнсэй!» — и спустилась с галереи. «Динь, динь», — зазвенел бубенчик, привязанный к ее красивому банту. Пока я, охваченный восхищением, думал: «О! На Новый год даже бубенчик привязали, очень приятный звук», — Микэко приблизилась ко мне. «Поздравляю вас с Новым годом, сэнсэй», — сказала она и слегка повела хвостом влево. Когда мы, кошки, обмениваемся приветствиями, то поднимаем хвост трубой, а потом вертим им влево. Во всем нашем квартале только Микэко зовет меня «сэнсэем». Как я уже говорил вначале, у меня еще нет имени, но я живу в доме учителя, и поэтому Микэко уважает меня и называет сэнсэем. Я тоже не возражаю, когда меня называют сэнсэем, и с удовольствием откликаюсь на это имя.

– Поздравляю, поздравляю, — ответил я. — Ваш туалет просто изумителен.

– Это мне госпожа учительница купила в конце прошлого года. Правда, неплохо? — И она дернула бубенчик.

– Прекрасный звук! Я отродясь не видывал такой замечательной вещицы.

– Ах что вы! Сейчас все носят такие. — «Динь, дунь», — снова зазвенел бубенчик. — Хороший звук. Я так рада. — «Динь, динь, динь, динь». Бубенчик звенел не переставая.

– Видно, ваша хозяйка очень любит вас, — произнес я. За этой фразой скрывалось то смешанное чувство восхищения и зависти, которое охватило меня, когда я сравнил жизнь Микэко со своей.

В ответ наивная Микэко сказала:

– Да, вы угадали, она любит меня совсем как собственного ребенка.

И она простодушно рассмеялась.

Даже кошки могут смеяться. Люди ошибаются, когда думают, что, кроме них, это никому не доступно. Когда я смеюсь, ноздри у меня принимают форму треугольников, а кадык начинает трястись мелкой дрожью. Ну, где же людям заметить это!

– А кто она, собственно говоря, ваша хозяйка?

– Вы спрашиваете, кто моя хозяйка? Странно. Она госпожа учительница. Она обучает игре на тринадцатиструнном кото.

– Это-то и я знаю. Я спрашиваю, из какой она семьи. Во всяком случае, раньше она, наверное, занимала в обществе высокое положение?

– О да!

«Пока я ждала тебя, низкая сосна…» Это за сёдзи[35] заиграла на кото госпожа учительница музыки.

– Хороший голос, — гордо промолвила Микэко.

– Кажется, неплохой, но я не очень-то разбираюсь. Вообще, что это?

– Это? Вы спрашиваете, что это такое? Госпожа учительница очень любит эту вещь… Госпоже учительнице уже шестьдесят два. Очень хорошее здоровье, правда?

Раз дожила до шестидесяти двух лет, то, конечно, здоровье должно быть хорошим. Я только протянул: «О-о!» — и замолчал, но что поделаешь, раз я так и не смог придумать какого-нибудь более вразумительного ответа.

– И все-таки она очень знатного происхождения. Она всегда говорит об этом.

– А какого же?

– О, она дочь племянника матери мужа младшей сестры личного секретаря Тэнсёин-сама[36].

– Что, что?

– Мужа младшей сестры личного секретаря Тэнсёин-сама…

– Ага. Подождите немного. Личного секретаря младшей сестры Тэнсёин-сама…

– Ах, нет! Младшей сестры личного секретаря Тэнсёин-сама.

– Ладно, понял. Значит, Тэнсёин-сама?

– Да.

– Личного секретаря?

– Правильно.

– За которого вышла замуж…

– Младшая сестра которого вышла замуж!

– Да, да, я ошибся. Мужа младшей сестры…

– Матери племянника дочь!

– Матери племянника дочь?

– Да. Теперь, кажется, поняли?

– Нет. Все что-то перепуталось, никак не соображу. В конце концов кем же она приходится Тэнсёин-сама?

– Какой вы непонятливый. Она дочь племянника матери мужа младшей сестры личного секретаря Тэнсёин-сама, я же с самого начала ясно сказала.

– Это-то я понял…

– Большего от вас и не требуется.

– Да, да.

Мне ничего не оставалось, как только сдаться. Иногда так складываются обстоятельства, что приходится без зазрения совести врать.

Многострунное кото за сёдзи вдруг смолкло, и послышался голос учительницы: «Микэ! Микэ! Обедать!»

Микэко радостно воскликнула:

– Госпожа учительница зовет. Я пойду, ладно? Не говорить же мне: «Не ходите».

– Приходите опять, — сказала она и, позвякивая бубенчиком, пробежала через двор, но потом быстро вернулась и с беспокойством спросила:

– Вы очень плохо выглядите. Что-нибудь случилось?

– Ничего особенного. Просто от разных дум голова немного разболелась. Вот я и пришел сюда: думаю, поговорю с вами и все пройдет.

Не мог же я рассказать ей о том, как танцевал с моти во рту.

– Да? Смотрите же, берегите здоровье. До свиданья.

Ей, кажется, было чуточку жаль расставаться со мной, и после истории с дзони я впервые почувствовал себя легко и бодро. У меня было отличное настроение. Я решил вернуться домой через уже знакомый читателю чайный садик. Ступая по тающим иглам инея, я пробрался к такому же забору, как у храма Кэн-ниндзи и, просунув голову через дыру в нем, увидел Куро, который, как обычно, сидел выгнув спину на засохшем кусте хризантемы и сладко позевывал. Теперь я уже был не тот, что раньше, и не дрожал от страха при одном виде Куро, но мне не хотелось разговаривать с ним, и я попытался пройти мимо, будто вовсе и не знаком с ним. Но не такой у Куро характер, чтобы сделать вид, словно он не замечает презрительного к нему отношения.

– Ну ты, серость безыменная! Не кажется ли тебе, что в последнее время ты уж слишком стал заноситься. Нечего ходить с такой спесивой рожей, хоть ты и жрёшь учительские харчи. Не валяй дурака.

Куро, видимо, еще не знал, что я стал знаменитостью. Я хотел было рассказать ему об этом, но потом подумал, что он все равно ничего не поймет, и решил, что лучше просто поздороваться с ним, а потом как можно быстрее откланяться.

– А, Куро-кун. Поздравляю с Новым годом. Ты, я вижу, бодр, как всегда, — сказал я и, подняв хвост, повел им влево. Куро же только поднял хвост, но махать им в знак приветствия не стал.

– Что, поздравляю? Я хоть на Новый год дурак, а такие, как ты, целый год ходят в дураках[37]. Ты смотри, у меня не очень-то, рыло — кузнечный мех.

«Рыло — кузнечный мех» — это, кажется, ругательство, но я не понимаю, что оно значит, и поэтому спросил:

– Прости, пожалуйста, но что такое «рыло — кузнечный мех»?

– Вот так так, тебя ругают, а ты еще спрашиваешь, что это означает. Сказано, дурак новогодний.

«Дурак новогодний» — это ругательство хотя и звучит поэтично, но еще более непонятно, чем «кузнечный мех». Хотел было осведомиться и об этом, но ведь все равно, сколько ни спрашивай, вразумительного ответа не получишь, а поэтому я продолжал молча стоять перед Куро. Мне уже все это начинало надоедать, как вдруг послышался визгливый голос хозяйки Куро. Она громко вопила: «Ой, а где же лососина, которую я положила на полку? Вот несчастье! Опять этот чертов Куро украл. Вот паршивец! Пусть теперь только вернется!» Эти крики бесцеремонно сотрясали разлитую в воздухе тишину ясного весеннего дня и нарушали всю прелесть «августейшего царствования, когда ни одна ветвь на деревьях не шелохнулась»[38]. Куро скорчил дерзкую гримасу, словно желая сказать: «Ругаешься? Ну, ну, ругайся сколько влезет», — и, выставив вперед квадратный подбородок, подмигнул мне: дескать, слыхал? Тут я увидел, что в ногах у него валяются покрытые грязью остатки лосося, каждый кусок которого стоил примерно две сэны и три рина[39]. Я был настолько обескуражен встречей с Куро, что только теперь заметил, чем лакомился мой грозный сосед.