Доводы рассудка - Джейн Остен

— Так ты была? Я не спрашиваю, думая, что тебе пришлось остаться дома.

— Отчего же? Я была. Вчера я еще хорошо себя чувствовала. Я до самого нынешнего утра хорошо себя чувствовала. Странно было бы, если бы я отказалась ехать.

— Ну, я рада, что ты хорошо себя чувствовала, и надеюсь, тебе было весело.

— Какое весело? Про эти званые обеды всегда наперед знаешь, чем тебя станут потчевать и кого ты встретишь; и вдобавок му́ка, когда нет собственного выезда. Мистер и миссис Мазгроув меня отвезли, но до чего же было тесно в карете! Оба они до того толстые, так много места занимают; и мистер Мазгроув вечно норовит сесть впереди. А я теснилась сзади между Луизой и Генриеттой; оттого я, верно, и расхворалась.

Стойкое терпение и героическая веселость Энн имели следствием почти полное исцеление Мэри. Скоро она уже была в силах сидеть на софе и выражала надежду, что к вечеру будет в состоянии с нее подняться. Далее она, в рассеянии, оказалась на другом конце гостиной, оправляя букет; за тем скушала остывший завтрак; а затем и вовсе окрепла настолько, что отважилась немного прогуляться.

— Куда бы нам пойти? — рассуждала она. — Ведь ты не станешь наведываться в Большой Дом, покуда сами они не пришли с тобой поздороваться?

— Ах, отчего же, мне решительно все равно, — отвечала Энн. — Я не пускаюсь в церемонии с людьми, которых так близко знаю, как мистера и миссис Мазгроув.

— Но они могли бы поскорей с тобой поздороваться. Не забудь — ты моя сестра. Впрочем, можно, разумеется, заглянуть к ним на минутку, а потом уж, когда мы от них отделаемся, мы в свое удовольствие погуляем.

Энн всегда удивляли подобные соображения, но уж давно она поняла, что, хотя у обеих сторон постоянно находятся причины обижаться, без своих обид они бы попросту заскучали. А потому она ни во что не вмешивалась.

Сестры отправились в Большой Дом и добрых полчаса просидели в старомодной солидной зале с маленьким ковриком и лоснящимся полом, в которой юным хозяйкам постепенно удалось навести надлежащий беспорядок, водрузив фортепьяно, арфу, жардиньерки и множество столиков мал мала меньше. О, если бы изображенные на портретах господа в темных бархатах и дамы в голубых атласах, если бы они все это видели, если бы знали, как попираются благоприличие и обычай! Но даже и сами портреты, казалось, с изумлением смотрели со стен.

Семейство Мазгроув, как и дома его, находилось в состоянии перестройки и, мы бы сказали, усовершенствования. Мать и отец были выдержаны еще во вкусе английской старины, а молодежь — уже в новом вкусе. Мистер и миссис Мазгроув были очень хорошие люди, радушные, гостеприимные, не большой учености и вовсе не притязавшие на моду. Дети же шли в ногу со временем. Семья была многочисленная; но взрослыми, кроме Чарлза, были только Генриетта и Луиза, две юные особы девятнадцати и двадцати лет от роду, которые привезли из Эксетера[7] обычные плоды учености и потому, подобно тысячам других юных особ, цель жизни полагали в том, чтобы быть светскими, счастливыми и веселыми. Платья их были выше похвал, лица миловидны, настроение превосходное, обхождение легко и приятно; дома им потакали, в гостях они нравились. Энн почитала их счастливейшими существами в своем окружении; однако, как и все мы, удерживаемая приятным чувством превосходства от желания с кем-нибудь поменяться судьбою, она не отдала бы своего более изощренного и тонкого ума за все их наслаждения; и только одному она завидовала: царящему меж ними согласию и любви, которых самой ей так недоставало в обеих сестрах.

Их приняли с большой сердечностью. Ни малейшего повода к недовольству не подали Мазгроувы, которых — слишком хорошо понимала Энн — и вообще упрекать было не в чем. Полчаса незаметно пролетели в беспечной болтовне; и Энн ничуть не удивилась, когда по истечении сего срока, уступив настоятельным уговорам Мэри, обе мисс Мазгроув приняли участие в прогулке.

Глава VI

Энн и без этого визита в Апперкросс прекрасно знала, что стоит попасть из одного круга в другой, пусть всего и в трех милях от прежнего, и там найдешь ты совсем иной разговор, иные понятия и нравы. Всякий раз, попадая сюда, она дивилась и желала, чтобы и прочие Эллиоты имели случай убедиться в том, как мало здесь важны те самые обстоятельства, какие в Киллинче считают занимательными для всего света; однако она призналась себе в том, что ей весьма полезен был другой урок: она научилась понимать, сколь мало значим мы за пределами своего круга; ибо, явясь сюда, полная забот, многие недели нераздельно поглощавших обитателей Киллинча, она рассчитывала встретить куда более интереса и сочувствия, нежели содержалось в одинаковых вопросах не сговаривавшихся мистера и миссис Мазгроув: «Стало быть, мистер Эллиот и сестрица ваша отбыли; и в какой части Бата, по-вашему, они вздумали обосноваться?» — к тому же не требовавших ответа; или в восклицаниях дочек: «Мы вот тоже зимой собираемся в Бат; но запомните, папенька, если уж мы туда поедем, кое-как ютиться нам не пристало!» — или обеспокоенной Мэри: «Господи, а я-то хороша буду, когда вы все уедете в Бат наслаждаться жизнью!»

Одно ей оставалось — не обольщаться более и тем благодарнее думать о милости судьбы, пославшей ей такого верного и преданного друга, как леди Рассел.

Отца и сына занимала дичь, которую оберегали они и истребляли, занимали лошади, собаки, газеты; мысли дам были всецело посвящены хозяйству, соседям, нарядам, танцам и прочим столь же увлекательным предметам. Энн совершенно примирилась с тем, что во всяком маленьком обществе должны быть особенные темы для разговора, и надеялась в недалеком времени стать достойной нового своего окружения. Она собиралась не меньше двух месяцев провести в Апперкроссе, а потому обязана была отлить свое воображение, воззрения и память в принятые здесь формы.

Эти два месяца ничуть ее не страшили. Мэри была куда родственней, чем Элизабет, и куда менее недоступна внушениям Энн; от прочих же обитателей Виллы она не ждала никакого вреда. С зятем своим она всегда ладила, а мальчики, которые любили ее почти так же, как свою мать, и уважали куда более, возбуждали в ней любопытство, забавляли ее и взывали к ее заботам.

Чарлз Мазгроув был учтив и очень мил; сердцем и умом он был, без сомнения, возвышенней своей супруги, но, не владея искусством тонкой беседы, не располагая ни живостью, ни приятностью манер, он не мог вызвать в Энн опасных сожалений о минувшем, которое их связывало; правда, Энн вместе с леди Рассел думала, что, женись он удачней, он мог бы развиться; что женщина, поистине его понимающая, могла усовершенствовать его характер, сделать тоньше и тверже. Теперь же Чарлз старательно предавался одним забавам; остальное время тратил он впустую, не имея склонности к чтению или к другим упражнениям ума, пребывал всегда в прекрасном расположении духа, мало унывал из-за одолевавшего Мэри нездоровья, стойко сносил, к восхищению Энн, все ее капризы, и даже, хоть случалось им слегка повздорить (Энн против воли приходилось выслушивать обе стороны, прибегавшие к ее посредничеству), их можно было почесть счастливою четой. Меж ними царило полное согласие по части средств, ибо обоим их казалось мало и оба весьма были расположены получить солидный дар от старшего мистера Мазгроува; однако Чарлз и тут был несколько благороднее Мэри, полагая, что отец вправе распоряжаться своими средствами так, как ему заблагорассудится, тогда как Мэри не могла ему этого простить.

Что до воспитания детей, и здесь он руководился куда более разумною теорией и куда лучше с ними управлялся. «Я бы с ними и вовсе сладил, если б не Мэри», — говаривал он Энн, и Энн с ним молча соглашалась; когда же она слушала, в свою очередь, жалобы Мэри: «Чарлз так портит детей, только мешает воспитывать», — ни разу не было у нее ни малейшего искушения сказать: «Да, это верно».

Пребывание Энн в Апперкроссе немало омрачалось тем, что все стороны чересчур были к ней расположены и поверяли ей домашние секреты. Зная влияние ее на сестру, ей поминутно советовали, иной раз намеком, чтобы она его употребила на общее благо, забывая, что она не всесильна.

«Хотя бы ты убедила Мэри, что она не так уж больна», — говорил ей Чарлз. А сама Мэри говорила в горькие минуты: «Ах, да я и умирать буду, Чарлз никакой не заметит во мне болезни. Я знаю, Энн, стоит тебе захотеть, и ты могла бы убедить его, что я и вправду больна, очень больна, я только виду не показываю».

Или Мэри объявляла: «Я не люблю отпускать детей в Большой Дом, хотя бабушка вечно их зазывает, не люблю, потому что там балуют их, и портят, и пичкают сластями, и потом их тошнит, и с ними сладу нет». А миссис Мазгроув при первом же удобном случае, оставшись с Энн наедине, сказала: «Ах, мисс Энн, как бы я хотела, чтобы невестка моя поучилась у вас с детьми обращаться. С вами-то они совсем другие делаются! А ведь они до того набалованные! Если б только она у вас поучилась! Они, бедняжки мои, такие дивные, здоровые крошки, лучше не бывает, я ведь, знаете, сужу без пристрастия. Но миссис Чарлз не понимает в воспитании. Господи! Какие они порой делаются несносные! Признаться, мисс Энн, оттого-то я и зову их к нам реже, чем мне хочется. Миссис Чарлз, боюсь, на меня в обиде. И то сказать, я редко их зову. Да ведь, право, грех вечно одергивать детей: „так не делай“, „этак не ступи“ — и не в меру пичкать сластями, когда они уж совсем расшалятся».