Безрассудная - Лорен Робертс

Ваше Величество.

Проклятье. Я просто не мог сдержаться, да?

Китт изучает меня, похоже, не слишком обеспокоенный титулом. Скорее, ему любопытно. — А потом ты приведешь ее ко мне.

Я киваю.

— Приведешь?

Я смотрю на него, медленно дыша. — У тебя есть основания полагать, что я этого не сделаю?

Китт пожимает плечами и откидывается назад, чтобы скрестить испачканные чернилами руки на своей помятой рубашке. — Просто я знаю вашу… историю.

Я напрягаюсь. Мы смотрим друг на друга, молча сообщая то, что никогда не произносили вслух. Замечание Китта было тонким, но его неверие в то, что я выполню его приказ, не оставляло сомнений.

Я отвечаю отстраненно. — Это другое дело. И ты это знаешь.

— Правда? — Тон Китта тревожно невинный. — У тебя не было привязанности к тем детям, и все же ты избавил их от наказаний, несмотря на их преступления.

— Китт… — начинаю я, прежде чем он резко обрывает меня.

— Послушай, я не говорю, что спасение детей было неправильным поступком. — Он смеется без тени юмора. — Я не монстр. Изгнание Обыкновенных вместе с их семьями вместо того, чтобы просто казнить их, было проявлением доброты, пусть и незначительной. Но, — его глаза темнеют, — ты неоднократно нарушал приказы отца. Снова и снова.

Я вздыхаю через нос от досады. При одном упоминании об отце я проигрываю спор, даже не начав его. В глазах Китта ничто из сказанного мной не может оправдать действия против предыдущего короля.

— Я всегда подчинялся приказам, — вздыхаю я. — И всегда буду. Это было исключением.

— Было? — повторяет Китт, выражение его лица в равной степени изучающее и скептическое. — Что, ты не планируешь продолжить это исключение, потому что я король? Потому что я знаю?

Мне стоит огромного труда не вытаращиться на него. — Тогда ты хочешь, чтобы я казнил детей? — Моя грудь вздымается, сердце бьется о больные ребра. — Во что бы то ни стало, только скажите, и все будет сделано, мой король.

Черт.

Я сильно прикусываю язык, чтобы сосредоточиться на вспышке боли, а не на приливе гнева, охватившего меня. Последнее, чего я хочу, — это воспринимать Китта как не более чем своего короля, относиться к нему так же, как я относился к предыдущему.

Китта легко любить, пока он не начинает походить на отца, который мало меня любил.

— Кай. — Суровый взгляд короля смягчается вместе с его голосом. — Я знаю, что это не совсем простой приказ. Наверное, я просто… параноик. В прошлом я был свидетелем того, как ты нарушал приказы. — Почувствовав мой взгляд, он поспешно добавляет: — По уважительной причине. Именно поэтому я волнуюсь, когда прошу тебя доставить ее обратно ко мне. — Его глаза находят мои, полные эмоций, которые я не могу определить. — А что может быть лучшей «веской причиной» для неподчинения приказам, чем твои чувства к ней.

Мы смотрим друг на друга, не сводя глаз, в горле застряли невысказанные слова. Я хочу запротестовать, умолять свой рот открыться и изречь убедительную цепочку слов, опровергающих его обвинения. Но он прав, и мы оба это знаем. Мои чувства — это то, что освободило ее в первую очередь.

Эта мысль потрясает меня, заставляет сделать поспешный вывод, что Китт знает об этом, знает, что я уже однажды отпустил ее — и обижается на меня за это. Но ничто на его спокойном лице этого не доказывает, и я хороню эту мысль прежде, чем она успеет сделать то же самое со мной.

— Тебе тоже нелегко, — тихо говорю я, проверяя на прочность каменистую воду, которая является потоком чувств Китта к одной и той же девушке.

Он почти смеется. — О, так теперь мы будем говорить об этом?

Мы обходили эту щекотливую тему стороной еще до того, как она решила разорвать сухожилия на шее нашего отца тем самым кинжалом, который я пристегнул к своему боку. Она была рискованной, и мы избегали говорить об этом, как будто это могло помешать ей вбить клин между нами.

Влюбиться в нее было смертельно опасно.

— Все, что я к ней чувствовал, умерло в тот день, когда она убила его, — просто говорит Китт.

Ложь.

Я говорил себе то же самое, убедительно называя это правдой.

— Мне знакомо это чувство, — киваю я.

Ложь.

Мы смотрим друг на друга, оба довольны тем, что утонули в наших общих заблуждениях. Но больше мы ничего не говорим, не желая признать, что лжем и себе, и друг другу.

— Я приведу ее обратно к тебе, Китт. — Мой голос тихий, серьезный. — Прежде чем стать твоим Энфорсером, я был твоим братом. Я предан только тебе и никому другому. — Я молчу долгое мгновение, давая своим словам осмыслиться. — Она убила и моего отца, знаешь ли.

Между нами снова повисает тишина.

— Живой, — наконец говорит Китт. — Приведи ее ко мне живой.

По его тону не скажешь, что это милосердие.

Сняв толстое кольцо, которое мне вручили в тот день, когда я стал Энфорсером Ильи, я кладу его на его стол. — Верни его мне, когда я снова заслужу твое доверие.

Глава 5

Пэйдин

Песок царапает стенки моей ротовой полости, скрежещет по деснам.

Я провожу языком по сухим зубам, ощущая тот самый налет песка, который был со мной последние три дня. Сплевывать уже не представляется возможным, ведь каждая капля слюны необходима мне в борьбе за выживание.

У меня болит горло. Ступни. Ноги. Голова. Все.

Песок перекатывается под ногами, пока я продолжаю идти вперед. С ноющей болью в шее я поднимаю голову к заходящему солнцу. Оно опускается к горизонту, не решаясь нырнуть за песчаные дюны и вырвать свои лучи из неба.

Я провожу ладонью по лбу, липкому и обожженному за несколько дней, проведенных в пустыне. Дрожь пробегает по позвоночнику, сковывая мое больное тело. Вздохнув, я убеждаю себя, что это быстро остывающая пустыня пробирает меня до костей, а не лихорадка, поселившаяся под моей липкой кожей.

Я иду уже несколько дней и почти все последующие ночи.

Пустыня — неумолимый зверь. Каждую ночь я обращаюсь к песку, умоляя его дать мне несколько часов отдыха. Несмотря на мое отчаяние, пустыня пока не дает мне больше часа или двух сна за раз. То песок в ушах, то скорпионы под ногами, но мне не удается более чем параноидально вздремнуть.

— Я единственная, кто составляет тебе компанию, так что самое меньшее, что ты могла бы сделать, — это позволить мне поспать хоть одну ночь, — говорю я сквозь потрескавшиеся губы, мой голос не более