Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Один из солдат, измождённый, небритый, с крупным носом — российские носы отличаются от всех остальных, у этого солдата был чисто российский нос, похожий на аккуратную картофелину, — сел неподалёку на камень, обхватил обеими руками котелок и восхищённо покрутил головой:

   — Хорошо-то как!

Корнилов поугрюмел, сдвинул брови в одну линию, спросил:

   — Чего хорошо?

   — Да котелок греет хорошо. Бока у него тёплые. Век бы так сидел и грелся.

   — А есть разве не хочется?

   — Хочется. Но тепла хочется больше.

Солдат вгляделся в Корнилова, лицо его дрогнуло и распустилось в улыбке.

   — Ваше высокопревосходительство, это вы?

Корнилов в свою очередь всмотрелся в солдата — солдат как солдат, таких у него были тысячи, — и вместе с тем в его облике было что-то знакомое.

Это был солдат Рымникского полка. Две трети этого полка полегло, прикрывая вначале отход брусиловцев, потом — своей родной дивизии, и одна треть угодила в плен вместе с генералом.

Солдат протянул Корнилову свой котелок:

   — Может, подкрепитесь, ваше высокопревосходительство?

Этот жест тронул Корнилова, он знал, что такое поделиться самым дорогим, что есть у человека в концлагере, — едой. От этого котелка, может, зависит, будет этот человек жить или нет. Корнилов вымученно, краями губ, улыбнулся и проговорил, стараясь, чтобы голос его звучал строго и сухо, — генерал боялся раскиснуть:

   — Спасибо, сегодня я уже ел.

   — Я, ваше высокопревосходительство, год с небольшим назад получил от вас именные часы за отличную стрельбу на учебном поле, — сказал солдат.

Вот почему лицо его знакомо Корнилову. Генерал одобрительно наклонил голову, проговорил прежним сухим и строгим тоном:

   — Весьма похвально. Часы сохранились?

   — Нет. Мадьяры отняли при обыске.

   — Жаль. — Корнилов вздохнул. — А в плен как попал?

Солдат по-ребячьи шмыгнул носом, несмотря на заморенность, усталую горечь, в нём проглянуло что-то светлое, доверчивое, он снова шмыгнул носом и пояснил просто:

   — Попал, как и все. Раненный был...

Корнилов понимающе кивнул.

   — Бежать не пробовал?

   — Нет. Слишком далеко мы находимся. Чтобы бежать, нужен знающий человек. Среди нас таких нет. Нужна карта. Как только добудем карту, тут же удерём.

И такая уверенность прозвучала в словах этого солдата, что Корнилов ни на минуту не сомневался: так оно и будет.

   — Как фамилия твоя, солдат?

   — Лепилов. Василий Петров Лепилов.

   — Держись, Василий Петрович, держись, Лепилов. Поднакопи силёнок и беги. Солдаты сейчас нужны России. — Корнилов покрутил кистью раненой руки: хоть и затянулась рана, и зажило вроде бы всё — остался лишь красный глянцевый след, — а всё равно рука продолжала болеть.

   — И вы бегите, ваше высокопревосходительство, — сказал Лепилов, — я буду молиться за вас. Толковых солдат у России много, а вот толковых генералов — нет.

Корнилов оставил эту фразу без ответа, промолчал, лицо его потемнело, сделалось печальным. О чём думал сейчас генерал, догадаться было несложно.

Когда прощались, он сказал Лепилову:

   — Мы ещё повстречаемся, Василий Петрович!

Корнилов посетил три лагеря для военнопленных, и во всех лагерях были свои — солдаты корниловской дивизии. Подлечившиеся, неустроенные, с тоской поглядывающие на восток, где находилась Россия и их оставленные дома. Эти солдаты, не бритые, в большинстве своём молчаливые, тянулись к своему генералу. Один из них в мятой мерлушковой шапке, украшенной тусклой металлической кокардой, подошёл к Корнилову и встал перед ним на колени.

   — Ваше высокопревосходительство, как же так? — пробормотал он беспомощно, каким-то обиженным голосом: до сих пор, похоже, не верил, что находится в плену. — Как же так?

Корнилов ухватил его под мышки, потянул наверх, раненую руку прокололо болью.

   — Встань, солдат!

   — Как же так? — продолжал спрашивать тот нелоумённо, с горечью. Нехотя поднялся на ноги. — Надо бежать отсюда.

   — Надо, — согласился с ним Корнилов, глянул в одну сторону, потом в другую.

   — Или поднять восстание в лагере.

   — Это вряд ли. Нас перебьют, и этим всё закончится.

   — Скомандуйте общий побег, ваше высокопревосходительство, и мы все поднимемся... Все как один.

   — Побег должен быть хорошо организован. Если этого не будет, то погибнет много людей.

По лицу солдата пробежала судорога. Корнилов понял, что на фронте солдат этот попал в газовую атаку.

   — Повторяю, — спокойным, отрезвляющим тоном произнёс Корнилов, — побег должен быть хорошо организован. Иначе австрийцы всех перебьют, и этим дело закончится. Этого допустить нельзя.

   — Понятно, ваше высокопревосходительство, — тихо произнёс солдат. — Будем готовить побег.

   — И чем тщательнее — тем лучше, — добавил Корнилов.

В третьем лагере к Корнилову подковылял, опираясь сразу на две палки, унтер с исхудалым, очень знакомым лицом.

   — Ребров! — вглядевшись в лицо унтера, произнёс Корнилов.

   — Так точно, Ребров, — ответил унтер, лицо его осветила скупая улыбка, он неловко перехватил одну из клюшек, опёрся на неё, облизал сухие, в трещинах, губы. Щека у Реброва расстроенно дёрнулась. — Извините, ваше высокопревосходительство, сдали мы вас в плен, — в голосе унтера послышались виноватые нотки, — и сами в плен угодили. Лучше бы смерть, чем плен, — губы Реброва скривились, он всхлипнул.

Корнилов не был сентиментальным человеком, умел смотреть смерти в глаза, от опасности не уходил — разворачивался к ней лицом, старался делать это всегда, умел принимать жёсткие решения, не уходил от неприятных разговоров, разжалобить его было трудно, а тут он неожиданно размяк, ощутил, как затылок ему сжал тёплый обруч, а на глаза навернулись слёзы.

Неверно говорят, что солдаты не умеют плакать. Умеют. Ещё как умеют. И генералы умеют. Корнилов шагнул к Реброву, обнял его.

Невдалеке стояли австрийцы — сменный караул из охраны лагеря, выделенный, что называется, на всякий случай — вдруг, увидев своего любимого генерала, солдаты вздумают поднять бунт? — так австрийцы эти, увидев, как генерал обнял солдата, дружно зааплодировали.

   — Ах, Ребров, Ребров, — прошептал Корнилов растроганно, хотел сказать что-то ещё, но не смог: в нём словно бы что-то заклинило, и он начал повторять раз за разом, совершенно не замечая, что говорит: — Ах, Ребров, Ребров! Ах, Ребров...

Висячие, отросшие усы у Корнилова расстроенно дёргались. Он вспомнил, как Ребров отбил у егерей его коня. На следующий день снарядный осколок срезал коню со спины часть шкуры, а два мелких осколка всадились ему в круп.

   — Нам нечего делать здесь, ваше высокопревосходительство, — прошептал Ребров. — Надо бежать.

   — Наших здесь много? — тихо спросил Корнилов.

   — Из Рымникского полка человек двенадцать, из Измаильского человек двадцать пять, из Ларго-Кагульского человек пятнадцать — в общей сложности из нашей сорок восьмой пехотной дивизии человек восемьдесят. Большинство попало в плен раненными, многие были без сознания. И я тоже, ваше высокопревосходительство, — добавил Ребров.

   — Кормят здесь плохо?

   — Очень плохо. Среди наших много голодных. Понос, дизентерия.

   — Продукты купить можно?

   — Если есть золотые монеты, десять либо пять рублей, то можно, на бумажные ассигнации ничего не дают.

Корнилов расстегнул шинель, следом расстегнул пуговицы кителя. Внутри, в маленьком потайном карманчике, пришитом к кителю, у него лежало пять золотых десятирублёвок. Он отщипнул пальцами две монеты.

   — Держите, Ребров.

   — Зачем, ваше высокопревосходительство?.. — Голос у унтера сделался виноватым.

   — Держите, держите! Купите, если удастся, еды, подкрепитесь сами и товарищей своих подкрепите.

Ребров взял монеты, поклонился генералу.

   — Каждому добуду по куску хлеба, — пообещал он.

Вечером Корнилов сидел в каменной каморке и на листе бумаги писал немецкие слова — язык этот давался, в отличие от других, ему с трудом. «Дер Вег» — путь, дорога. «Вег» ещё переводится как «прочь». «Кинвег» — дорога туда. Нет, всё-таки суконный язык немецкий. «Шоймен» — пениться. «Дас Лезегельд» — выкуп... Корнилов вздохнул. Слова «прочь», «выкуп», «дорога туда» имеют самое прямое отношение к его планам. «Ди Хинрихтунг» — казнь.

Он усмехнулся. Чего-чего, а казни Корнилов не боялся. Это гораздо легче, проще, чем, скажем, потеря чести. Потеря чести — это страшно, а казнь — нет.

В маленьком, зарешеченном толстыми прутьями оконце был виден чёрный огромный двор, устланный крупными плоскими камнями, по которому расхаживали двое часовых с винтовками. Шаги их звучали убаюкивающе. В четырёх углах двора в землю были врыты столбы, на них висели газовые фонари, дававшие неровный жалкий свет.