Четыре Ступени (СИ) - Елена Квашнина

Я добродушно усмехнулся тогда:

- Что, посмотрела на Вишневецкого, и африканских страстей захотелось? Ты на африканские страсти заведомо не способна.

Она не обиделась. Отозвалась спокойно, чуточку равнодушно:

- Ты так ничего и не понял.

- Чего не понял? - начал я заводиться.

Но, как и всегда, она не дала разгореться ссоре. Демонстративно занялась приготовлением ужина, бормоча что-то себе под нос. Я не стал допытываться, что она имела в виду, сел готовиться к урокам.

Потом? Потом, Светлана Аркадьевна, стали приходить письма. От Кости. Я поначалу прочитывал их, иногда отвечал. Но это, как и многое другое, быстро мне наскучило. Оля читала его письма, отвечала на них вместо меня. Видимо, со временем Костька писать стал для неё, хотя письма по-прежнему шли на моё имя. Надо признать, переписка велась ими довольно интенсивно. Я не возражал. Лишь бы меня не трогали, оставили в покое. Ревновал ли я тогда? Упаси бог. Я даже не удивился, когда Оля неожиданно затеяла весьма странный разговор.

- От Кости письмо пришло.

- Да? И что пишет?

- Много интересного.

- А всё же?

- У него отпуск скоро.

- Уже год прошёл?

- Да, пожалуй, около двух.

- Ну и дальше? - я развернул газету.

- Он на отпуск в Москву приезжает.

- Очень хорошо, - мне почти удалось сосредоточиться на передовице. - Мы давно не виделись. А в последний раз - при слишком скорбных обстоятельствах.

Оля подождала, внимательно меня рассматривая. Затем повела атаку.

- Тебе не кажется, что жить весь отпуск в гостинице и накладно, и тоскливо? Маринка-то домой его не пустит. Присмотреть некому.

- Ты хочешь, чтобы время отпуска он прожил у нас? - газету пришлось отложить. Теперь я внимательно смотрел на Олю.

- Это ведь не сложно. Или тебе в тягость?

- Когда он приезжает?

- Через неделю-две.

- Ты действительно этого хочешь?

- А ты нет?

Сознаваться в не самых лучших движениях души я никогда не любил. Цените мою откровенность, Светлана Аркадьевна. Я вынужден был уступить.

- Телеграфируй.

Разговор на этом закончился. Но с того времени гостевание вошло в традицию. Причём очень скоро уже дважды в год, а не раз - по осени, - Вишневецкий, приезжая в Москву, останавливался у нас. Старый друг. Что мне было делать? Терпел. Не мог же я уронить себя в глазах Оли, в глазах знакомых, отказав Косте от дома? Маринка действительно не пускала его в квартиру. А он туда не особенно рвался. Не хотел ущемлять племянников, которых Маринка сочинила, двух сразу. Но, поскольку он был прописан в нормальной московской квартире, другого жилья ему не полагалось. Сестра его не хотела, чтоб он выписывался. Надеялась, ей с мужем и детьми дадут трёхкомнатную, а эту она тогда великодушно брату оставит. Где и как по окончании полевых сезонов жил Костя, меня нисколько не интересовало. Я у него не спрашивал. Знал, что где-то за Урал-камнем, и всё. Некоторые письма Оля отправляла в Иркутск, кажется. Не уверен. Между тем, зла на Маринку Костя не таил. Если привозил подарки, а он их привозил всегда, то и ей в равной степени перепадало. Куницу на воротник Оле, куницу - Маринке. Банку икры Оле, банку - Маринке. Кедровые орешки, рыба дефицитная, торбаза. Много чего, простому человеку по тем временам недоступного, подкидывал и ей, и нам. Зато он и вёл себя у нас, как в родном доме. Приезжал всегда бодрый, загорелый, жизнерадостный. И болтливый. Отчётливо несло тайгой или тундрой, ветрами, дорогами - всеми признаками романтики. Во всяком случае, так казалось мне. Оля всегда считала, что прежде всего от Кости разит потом, тяжёлым трудом и настоящей увлечённостью своим делом. Она и встречала его, как великого труженика. Впрочем, ей всегда мерещилось то, чего другие не замечали. Тяжести моей работы она видеть не хотела. И важности моей работы для общества. Обидно было.

С приездом Кости в нашем доме появлялось огромное количество разных интересных людей: артистов, с которыми он знакомился во время их гастролей за Урал-камнем, учёных-полярников, лётчиков, врачей, моряков, золотодобытчиков, нефтяников и, бог ещё знает, кого. Однажды он притащил двух оленеводов. Из тех, кто каждую фразу оканчивает словом “однако”. Сначала мне было ужасно интересно. Первые годы я просто не в меру объедался, если так можно выразиться, общением со всеми интересными людьми, которых он тянул к нам в дом. Потом привык, начал уставать от ежевечерних сборищ. Мечтал о скорейшем отъезде Вишни. Ольга уверяла меня, что всё это замечательно. И люди всё - прекрасные. Такие же увлечённые, как наш Костя. При слове “наш” у меня начинало подозрительно ломить в правом виске. Но изменить что-либо было не в моих силах. На кухне по вечерам проводились коллективные обсуждения непонятных мне проблем, распивались чаи с лимонником, редкостная гадость на мой вкус, пели хором под несколько гитар сразу незнакомые мне песни. Потихоньку я начинал ненавидеть так любимое мной раньше хоровое пение. Люди знакомились у нас. Некоторые влюблялись и женились. Петровы, например. Ах, да, вы их не знаете. Многие становились хорошими знакомыми или друзьями Оли. С каждым новым приездом Кости собиралось всё больше людей. Кроме традиционных дискуссий и авторской песни начались вечера фантастических рассказов, различные игры. Особой популярностью пользовались детские настольные. Только что костра на кухне не разжигали и палаток не ставили. Взрослые люди, а вели себя, как подростки, ей-богу. Теперь мне удивительно, как в нашу маленькую кухоньку помещалось столько людей. И всем при этом было хорошо и удобно. Не знаю…

С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив - не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком “подвиге” забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он - настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.