Годины - Владимир Корнилов

Было что-то в этом «понял» и не только участие к незавидному его концу. Алеша хотел увидеть это «что-то» в его взгляде, но немец-охранник твердым дулом пулемета пропихнул его в приоткрытые ворота.

3

— Алеша, дорогой, приляг, вот тут приляг, я потеснюсь. О, господи, что творится в этом мире! Думал ли я, что в этом вонючем концуглу, у края могилы, встречу милого нашего Алешу!.. Я не узнал тебя, мой мальчик. Ты худ и мрачен. И это твое лицо. Разбитые черные губы. Что они хотят от тебя?! Прости, мой дорогой. Мне все кажется, что я на Басковом… Ты спрашиваешь, почему я не выхожу на свет божий?! Во-первых, никакого света, Алеша, уже нет. Жизнь стала кошмаром, в котором легче умереть, чем жить. Скоты стали господами, людей пытаются сделать скотами. Все, как, воздыхая, говорил Толстой, переворотилось. Неправедной силой они толкают мир к концу. Это все, во-вторых, милый Алеша, теперь, когда от моего тела осталась треть довоенного объема, мой нос стал привлекательной мишенью для этих всесильных эрзацманов с автоматами и в касках юбочкой. Даже deitche язык, который я слышу отсюда, вызывает во мне неприятную дрожь. Как ты понимаешь, сюда я попал не по желанию. Меня ударило, пропороло осколком… Вот, пощупай, мой мальчик, дай руку. Ты чувствуешь, как это было?! — Алеша ощутил под пальцами панцирную твердость засохших бинтов. — Я очнулся, когда меня уже вели под руки. Рядом шли и смеялись автоматчики. Их автоматчики. Не могу понять, как удается нашим парням, идущим так же как я, к широкому-рву с трупами, прятать меня от собачьих глаз этих далеко не милых господ! Эта одна из великих тайн русской души, Алеша! Быть под дулами без предупреждения стреляющих пулеметов и верить, что на земле еще есть будущее. И не только верить, а и ждать. Не только ждать, но и что-то делать! Русские парни просто потрясли меня! Не знаю, зачем я нужен их будущему, полковой интендант и уже не первой молодости еврей, который все последние мирные годы служил искусству, только искусству! В первый же час плена меня должны были поставить в сторонке, вместе с политруками и теми, кто чем-то похож на комиссаров, и аккуратно, исполнительно пробить пулями, изготовленными в Vaterland’е Гёте. Не знаю, не знаю. Эти парни спасли меня в первый день. Они прятали меня потом, в печально бредущей по пыльным дорогам процессии. Они укрывают меня здесь, в этом странном, непонятном и страшном месте! Хотя для меня это только лишние дни страданий по пути на Голгофу. Я не заблуждаюсь относительно своего будущего, милый Алеша. После сортировки, которая здесь пройдет, даже удивительные парни не помогут мне избежать моей печальной судьбы! Я готов принять неизбежное. Но не могу не думать, как странно устроен человек! Я знаю, никому не пригодится опыт, который отложился в моей беспокойной голове за очень короткие сорок четыре года моей жизни! Иду к концу, а думаю о начале. Это как понять, милый Алеша?! — дядя Миша держал его руку холодной слабой рукой, дрожащими пальцами шарил по ладони, будто старался что-то в ней найти. Но суетилась только одна его рука: вытянутые босые ноги, худое под просторной, порванной гимнастеркой тело, крупная голова с покатым, к затылку устремленным лбом, и другая рука, закинутая на живот, — все было в какой-то отрешенности, было неподвижно в сумраке, скопившемся под стеной. Казалось, вся сила этого когда-то полного, подвижного, жизнерадостного мужчины осталась только в руке, протянутой Алеше, и в губах, быстро шевелящихся в неопрятности бороды и усов. Алеша сам был в истерзанном виде, но смотреть на то, что осталось от когда-то веселого, симпатичного ему человека, с которым он встречался в доме на Басковом, было даже как-то жутко. А дядя Миша не мог себя остановить, глаза его, будто выдавленные из черных провалов глазниц, молили Алешу слушать.

— Если милосердие небес падет на тебя, судьбой ниспосланный мне мальчик, и ты выберешься из этих адовых кругов, и когда-нибудь попадешь на благословенные берега Невы, в дом на Басковом, опустись на колени перед Анной, скажи родной своей тетке: «Так бы стоял перед тобой твой муж Михаил, если бы судьба пощадила его…» Алеша! Ни перед кем я так не виноват, как перед этим молчаливым, всепрощающим ангелом! Она все знает! Я всегда уходил от объяснений. Я считал, дело — выше слов. Я не был чуток к ее невеселым мыслям. Право знать и терпеть я оставлял ей. И она терпела! Я понимал ее, Алеша! Но, увы, жажда жизни была для меня сильнее самой высокой философии. Я слишком, я безрассудно любил жизнь, Алеша! И все-таки я не могу не думать, милый мальчик, зачем цивилизованный век возродил варваров? Неужели для того, чтобы в этой невероятной войне погибло человечество?! Эгоизм — всегда плохо, милый Алеша. Теперь я все вижу из мрака этого здания. Но национальный эгоизм этих наци в крепко пошитых немецких мундирах — это ужасно! Это — конец! Это край пропасти, куда вместе с побежденными катятся они сами! Без будущего нет жизни, Алеша. У них нет будущего. Эти скоты в черных мундирах силятся замкнуть двадцатый виток истории на виток первобытного прошлого. Но разве возможно, дорогой Алеша, возродить рабство, когда люди уже почувствовали себя людьми?!

Бог с ними! О, я кощунствую — пусть дьявол заботится о них! Говорить о них так же мерзко, как быть с ними на одной земле… Человек слаб, Алеша! Я тоже был слаб. Но, боже, если есть на мне грех, то только от коварства самой природы! — она дарует удовольствия и заставляет платить за них. За все я готов был расплачиваться здоровьем. Но не мог думать, что за любовь к искусству и России мне придется расплачиваться жизнью. Печально думать, что моя всегда покорная совесть умеет еще и больно кусать! Я — материалист, Алеша. Я считал, мое дело — активно, дерзко жить, как положено каждому живому сильному созданию. Меня увлекало само действие. Я никогда не страдал по тому, что оставлял. Я был деловым человеком, Алеша. Я умел и любил делать дело. Для театра. Для искусства. Для людей. Само собой разумеется, и для себя. Ты знаешь, что такое «цимес плюс компот»? Я поклонялся красоте, Алеша. И никогда ни в чем не знал сложностей, все казалось естественным, как сама жизнь!.. Но вот в побежденных оказался я, хотя и несколько в другом смысле. Увы, теперь я знаю, что чувствуют побежденные!.. Теперь я не спешу. Зачем рваться вперед, милый мальчик! Когда тебе уже незачем смотреть вперед, смотришь назад. Куда-то надо смотреть, пока ты жив, к тому же еще и в памяти!.. Я стал смотреть назад и увидел длинный хвост своих суетных дел. Мне казалось, я увижу яркий хвост, подобный огненному хвосту несущейся над землей кометы. Увы, даже мои добрые и полезные дела присыпаны пеплом бесплодно растраченных сил! Скажи, дорогой моему сердцу мальчик, зачем природа дала человеку память? Жестоко возвращать человека к тому, что прошло… — Дядя Миша устал говорить, закрыл глаза, лежал, не отпуская Алешиной руки. Неожиданно он сел, прислонился спиной к бетонной стене. — Алеша, слушай сюда. Я не хотел оставлять после себя другую жизнь. Я хотел прожить свою. Но прошлое неведомыми путями настигло меня. Я узнал, что у меня есть сын. Это был давний след, я оставил его в моей романтической молодости, когда колесил по губерниям России. Мне не было приятно от того, что я узнал. Я был деловым человеком и предложил деньги… Милый Алеша, деньги есть деньги. Даже шедевры искусства имеют свою цену! На них можно не только учиться, на них можно просто жить! Я уже не говорю про город, речь шла о деревне…

Почти забытая мать моего сына мне ответила: сын хочет знать своего отца. Поразительно, в этом письме не было жалоб, не было просьб. Было достоинство и боль, даже стыд за сына!.. Я подумал: моим житейским принципам пришла пора потесниться. Я не боялся, что объявившийся потомок Михаила Шапиро потеснит мою жизнь. Моя жизнь была хорошо устроена. У меня были связи. Я мог без труда и под веселенький аккомпанемент запустить неустроенный кораблик из небытия явившегося сына в незнакомое ему море городской жизни. Я боялся другого: я не знал, как примут явление младшего Шапиро на Басковом? Тебе известно: живущее там большое семейство и так не очень жаловало мою, как им казалось, легкую жизнь! Бог видит, я уже готов был открыться Анне. Но тут началась война, и человеческая жизнь стала дешевле пары туфель самой невзрачной девицы кордебалета.

Милый Алеша, я знаю, в жизни есть идеалисты. Я не принадлежу к ним. Я знаю, через день-два мое когда-то веселое тело пойдет на удобрение скудной смоленской земли. С этим я уже смирился. Когда другого не дано, человек с покорностью принимает то, что дается ему судьбой. Ты не согласен? Это от того, что ты еще мало жил. Ты еще совсем не жил, милый Алеша! Я хочу сказать другое: в этом общем каменном гробу я стал думать о людях. О тех многих людях, кто не судил меня строго, прошли через мою жизнь, как легкие деньги проходят через молодые беспечные руки! Я стал кое-чего стыдиться в своей жизни! Это ли не парадокс, милый Алеша?!