Два года на палубе - Ричард Дана

Последнюю строку он буквально кричал, напрягаясь до предела. Песня эта всем нравилась, и его часто просили исполнить «ту самую, про любовь».

На следующий день «Калифорния» начала разгружаться, и даже на шлюпках, сновавших между судном и берегом, не смолкало пение. Так продолжалось несколько дней, пока все шкуры не были перевезены на берег, после чего с «Калифорнии» прислали к нам несколько человек, чтобы помочь вколачивать в трюмы шкуры, что было весьма кстати, так как они привезли с собой запас новых песен взамен наших, уже совсем «износившихся» от непрерывного употребления в продолжение шести недель. Я уверен, что сие своевременное «обновление» ускорило наше отплытие на несколько дней.

Теперь мы взяли почти полный груз, и мой старый приятель «Пилигрим» приготовился выйти на следующее утро в новый долгий рейс. Я размышлял о тяжелой участи его экипажа и радовался своему избавлению, как вдруг меня почему-то вызвали в кормовую каюту. Войдя, я увидел за столом капитана Фокона с «Пилигрима» и нашего капитана, а также агента мистера Робинсона. Капитан Томпсон повернулся ко мне и резко спросил:

— Дана, вы намереваетесь идти домой на этом судне?

— Конечно, сэр, я рассчитываю на это.

— В таком случае вам придется найти кого-нибудь вместо себя для «Пилигрима».

Я был ошеломлен этим внезапным заявлением и не нашелся сразу, что ответить. Не было никаких сомнений в том, что никто не согласится провести еще двенадцать месяцев на бриге. Кроме того, я знал о полученном капитаном Томпсоном распоряжении доставить меня домой на «Элерте», да он и сам сказал мне об этом, когда я работал со шкурами в Сан-Педро. Но в любом случае ставить мне такое условие за несколько часов до отплытия брига было слишком жестоко. Собравшись кое-как с мыслями, я принял решительный вид и без обиняков заявил ему, что у меня в сундучке хранится письмо, где говорится о распоряжении судовладельцев доставить меня обратно в Бостон, и что даже он сам сообщил мне об этом.

Однако верховное божество не привыкло выслушивать возражения. Капитан Томпсон со свирепым видом уставился на меня, рассчитывая этим привести меня в замешательство, но, видя, что я твердо стою на своем, изменил тактику и взял в руки судовую роль «Пилигрима», где значилось мое имя. Он начал разглагольствовать, что, мол, я числюсь в команде, а он как капитан имеет неограниченную власть надо мной и поэтому завтра утром я обязан быть на бриге с сундуком и койкой или же представить кого-нибудь взамен себя и вообще он не желает больше слушать меня. Даже сам суд Звездной палаты [55] не мог бы решить дело с большей поспешностью, чем сия троица, приговорившая меня к наказанию, худшему, чем ссылка в Ботани-Бэй [56], которое полностью меняло всю мою будущую жизнь, ибо еще два года в Калифорнии сделали бы из меня моряка до конца моих дней. Я понимал, что отступать нельзя, и повторил сказанное мной еще раз, настаивая на своем праве возвратиться в Бостон. «Я руку поднял и дело правое свое им изложил сполна». Впрочем, все это нимало не помогло бы, будь я простым бедняком в глазах этого всесильного трибунала. Но, к счастью для меня, они знали, что дома у меня влиятельные друзья, которые не простят им, если со мной поступят несправедливо. Скорее всего, именно это и решило мою судьбу. Капитан вдруг совершенно переменил тон и спросил, согласен ли я заплатить тому, кто заменит меня, столько же, сколько Стимсон Гаррису. Я отвечал, что, если кого-нибудь все же пошлют на бриг, мне будет жаль беднягу и я помогу ему, чем могу, однако называть это обменом не согласен ни в коем случае.

«Ладно, — сказал он, — иди работать да пришли ко мне англичанина Бена».

Я помчался на бак с легким сердцем, хотя в то же время меня распирало от негодования и злости. Бен отправился в каюту и через несколько минут возвратился с таким видом, словно ему объявили, что он будет завтра повешен. Капитан велел ему собираться и к утру быть на «Пилигриме», присовокупив к этому, что я заплачу ему тридцать долларов и отдам комплект одежды. Матросы только что спустились в кубрик обедать и, обступив Бена, слушали рассказ бедняги. Я понял, насколько все возбуждены и что мне необходимо объясниться, иначе команда настроится против меня. Англичанин Бен был бедняком и, конечно, не знал никого в Бостоне. Благодаря своей расторопности, добродушию и познаниям в морском ремесле он пользовался общим уважением. «Все понятно, — заключили матросы, — капитан отстал от тебя, потому что ты из благородных, а у Бена ведь нет ни гроша, да и кто за него заступится!» Возразить было нечего, и я постарался оправдаться тем, что, невзирая на все обстоятельства, имел право идти домой. Это их несколько успокоило. Хотя я не мог ни в чем упрекнуть себя, однако почувствовал, насколько изменится теперь мое положение в кубрике. Всеобщее мнение обо мне как о человеке «не нашем», усыпленное до сих пор тем, что я участвовал во всех работах и переносил все тяготы наравне с ними, снова возобладало. Но больше всего мне было жаль бедного парня. Он надеялся возвратиться в Бостон на «Элерте», а оттуда отправиться в Ливерпуль. Кроме того, он ушел в море почти без одежды и поэтому тратил большую часть заработка в судовой лавке, что с каждым днем все больше и больше разоряло его. Стоит ли упоминать о том, насколько ненавистной стала для всех Калифорния. Поэтому неудивительно, что перспектива заниматься «шкурным» промыслом еще восемнадцать месяцев, если не все два года, по-видимому, окончательно сломила беднягу. Сам я твердо решил ни при каких обстоятельствах не сдаваться и был уверен, что капитан не посмеет силой принудить меня остаться. Я знал, что оба капитана договорились так или иначе забрать одного матроса, и, если мне не удастся склонить кого-либо к «полюбовной сделке», для Бена не останется никакой надежды. Хотя я и заявил, что не желаю иметь ничего общего с «обменом», но все-таки приложил все усилия, чтобы уговорить кого-нибудь, предлагая составить денежное обязательство от имени нашей бостонской фирмы на сумму, соответствующую шестимесячному заработку, а также отдать «добровольцу» всю одежду, книги и прочее имущество, которое не понадобится мне во время обратного плавания. Когда эти условия стали известны команде, они в совокупности с рассказом о положении несчастного Бена подействовали на всех таким образом, что несколько матросов, которые даже ни на минуту не желали вообразить, что сами останутся в Калифорнии, принялись уговаривать остаться тех, кто, по их мнению, мог бы на это согласиться. В конце концов нашелся-таки парень из Бостона, отличавшийся весьма безрассудным характером, по имени Гарри Мэй, которого не заботило, в какую страну его занесло, на каком он судне — лишь бы хватало денег и одежды. Этот Гарри, отчасти из жалости к Бену, но в основном из любви к дармовым деньгам, и согласился «бросить свою койку на проклятом корыте». Опасаясь, как бы он не передумал, я тут же подписал денежное обязательство, отдал ему всю лишнюю одежду и отправил его к капитану, чтобы он сообщил о состоявшейся сделке. Капитан не возражал и, скорее всего, даже обрадовался благоприятному исходу дела. Он оплатил мое обязательство наличными, и к утру парень уже был на бриге. Прощался он с нами, пребывая в прекрасном настроении, позвякивая в кармане монетами и приговаривая: «Не унывай, пока есть хоть один заряд!» Та же шлюпка увезла и моего старого товарища по вахте Тома Гарриса, перешедшего на «Пилигрим» вместо Стимсона.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});