Михаил Горбачёв. Жизнь до Кремля. - Николай Зенькович

А. Коробейников:

— Кто бы и как бы ни критиковал Горбачёва за его недостаточную научную «оснащённость», всё-таки у него была тяга к самостоятельности творчества. Меня спрашивают: писал ли Горбачёв сам? Просматривая свои записи прошлых лет, я натолкнулся на целый ряд «диктовок» Михаила Сергеевича по тому или иному поводу. Причём я научился записывать его мысли с не меньшей, чем у стенографисток, скоростью.

По некоторым таким «диктовкам» подготовленному человеку, хорошо знающему стиль Горбачёва, нетрудно написать статью.

Иногда тот или иной материал готовился по-другому. Получаем, например, просьбу дать статью для журнала «Коммунист». «Михаил Сергеевич, — говорю, — наметьте хотя бы план статьи». — «Ишь чего захотел, если бы он у меня был, сам думай».

Через какое-то время я приносил ему не только план, но и «болванку» статьи. Прочитав, резюмировал: «Всё не то». И начинал, прохаживаясь по кабинету, диктовать свои соображения. Это был не план, а скорее подходы к теме. И хотя базировались они во многом и на том, что предлагалось мною, но это уже были как бы его соображения. Переделав материал в его «ключе», снова давал ему читать. Он сначала нехотя, потом всё более увлекаясь, начинал работать над текстом. И доверив мне стилистическую редакцию, подписывал статью.

У меня, как и у Болдина, сложилось впечатление, что Горбачёву можно подсунуть любую, самую революционную идею. Он поначалу, конечно, отринет её или, в лучшем случае, промолчит. Вы уже забудете об этом думать и однажды вдруг обнаружите свою идею в его речах или статьях. И никакого, в его понимании, греха в этом не было. Болдин пишет: «Умение присваивать чужие идеи развито у Горбачёва до вершин совершенства. Но это никого не обижало, так как все отлично понимали, что у людей его уровня так, наверное, и должно быть».

Меня тоже это не обижало, но по другим причинам: я вполне был удовлетворён (даже гордился), что нашёл такой «ретранслятор». Я искренне радовался, когда «девчата» из моего «идеологического гарема» (секретари ГК, РК КПСС по идеологии были сплошь женщины) использовали мои идеи в своих выступлениях. Значит, думалось, в них что-то есть, а как эти мысли дойдут до широкого круга людей, кто их озвучит, не так уж важно.

Конечно, мне с Зубенко на Ставрополье и Болдину с Шахназаровым в Москве надо взять на себя немалую долю ответственности за то, что изрекал Горбачёв.

В. Печенев:

— Маленький, но весьма характерный штрих: М. Горбачёв обращал внимание на такие, казалось бы, мелочи, как злоупотребление в нашем тексте… дефисами. Так, в своих письменных даже замечаниях, направленных нам, он отмечал в конце июля 1984 года: «И ещё одно пожелание общего порядка. Этот раздел так же, как и введение, страдает злоупотреблениями такого порядка подачи материала, когда делается это путём формирования тезисов через дефис. Такой подход к изложению материала придаёт нашему документу не программный характер, а скорее делает его похожим на Основные направления развития народного хозяйства. Поэтому надо дать новую редакцию с учётом высказанного замечания».

В. Казначеев:

— Подготовка статей и книг, равно как и выступлений, осуществлялась людьми из аппарата главы края. Он формировал группу, высказывал свои пожелания и подключался к работе уже на завершающем этапе, когда статья либо брошюра уже была готова и требовалась лишь небольшая правка текста. Все без исключения партийные работники отдавали причитающийся гонорар тем, кто в действительности вложил наибольший вклад в работу, все, кроме Горбачёва. Этот опыт был впоследствии перенесён и на книги, издававшиеся им за рубежом в качестве главы советского государства. Полученные от тиража деньги, а это сотни и сотни тысяч долларов, присваивались Горбачёвым, и лишь для создания ореола благодетеля совершенно незначительные суммы переводились на больницы и детские сады.

По сути, это были «официальные взятки» главе государства, проплаченные в форме гонорара другими государствами. До Горбачёва в СССР подобных прецедентов не было. Трудно себе представить действующего американского президента, который продаёт право на издание своей книги за рубеж прежде, чем она выйдет на родине. Последовал бы немедленный импичмент, и, пожалуй, этим политическим деятелем всенепременно занялись бы органы федеральной безопасности. У нас же всё происходило по-другому. Михаил Сергеевич пришёл во власть не один, взяв с собой целую когорту «единомышленников», которые тут же с великой радостью повязали себя со своим вождём самыми надёжными узами: финансовыми. Всё горбачёвское окружение совершало длительные заграничные вояжи, охотно получая многотысячные суммы за лекции, статьи и прочее.

Отличался ли он неординарностью

А. Коробейников:

— Михаил Сергеевич вспоминает, что в студенческие годы его отличало критическое отношение к происходящему, которое почему-то вдруг притупилось в годы его комсомольской и партийной карьеры на Ставрополье. Да, иногда среди своих он недовольно «бурчал», но редко набирался смелости, чтобы высказаться в широкой аудитории. В первой части книги «Жизнь и реформы» несколько раз приводится мысль, что чуть ли не все его революционные начинания ещё в крайкоме комсомола вызывали тревогу или даже сопротивление в райкомах партии и крайкоме КПСС — настолько они были неординарными. Чистой воды выдумка. Одержимый идеей «восползания наверх», он всегда был очень осторожен и «партийнопослушен».

Михаил Сергеевич любит повторять, что всегда говорит честно и прямо. Но это «почти всегда» — честность только с его точки зрения, а прямота его — весьма избирательна. После каждого Пленума ЦК КПСС надо было готовить доклад на пленум крайкома партии. В ходе работы над ним я как-то в упор задал Горбачёву вопрос:

— Почему вы, Михаил Сергеевич, не выступите на Пленуме ЦК так, как на самом деле считаете необходимым?

— Ну и где я буду после такого выступления? — парировал он.

— Там, где положено быть честному коммунисту, — с народом, — продолжал я. Но Горбачёв как-то сразу «закрывал» тему.

Или другой пример того же порядка. Когда маразм Брежнева стал очевиден даже детям, я «завёл» Горбачёва, что пора уже называть веши своими именами. Но он по-прежнему держался сверхосмотрительно.

— Перестань тянуть меня в болото левачества, — как-то посоветовал он.

— Кто не был левым в восемнадцать лет, тот не имел сердца, а кто остался им после сорока, тот не имеет ума, — пытался возразить я.

— Вот видишь, а сколько тебе?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});