Спойлер: умрут все - Владимир Сулимов

шмякается вторая склянка. Пробка слетает, и из горлышка на книги течёт мутная вязкая жижа, похожая на гной. Тиша брезгливо отшвыривает её носком кеды. Склянка летит в угол, и под брызгами жидкости страницы шипят, будто ошпаренные кислотой.

А Потеха всё шуршит, и Тиша не сдерживается:

— Сколько там?

Потеха смотрит вниз. На его щеках проступили пунцовые пятна.

— Не унесёшь, — по-старушечьи ворчит домушник и спрыгивает на пол, предлагая Тише лично насладиться добычей. Тишу не надо приглашать дважды. Он взбирается на кресло и почти по плечи ныряет в сейф.

Его взору предстаёт пачка бумаги, но не с американскими президентами, увы — лишь стопка ксерокопий. Тиша вытаскивает её и с растущим разочарованием перебирает страницы, словно те ещё способны превратиться в купюры.

Перед ним мелькают колонны загадочных символов, отдалённо напоминающих фигуры из учебника по геометрии для старших классов. Ни один из них не повторяется, но вдоль каждой колонны бегут вереницы строк — перевод, сделанный красной ручкой. Почерк безобразный, будто у врача. Тиша различает лишь отдельные слова, но и те не вносят ясности. «Нигредо», «абсциссор», «пятая стихия», «эссенция»… «Эссенция» встречается чаще всего. Одна из страниц перечёркнута — шрамы карминовых линий почти прорывают бумагу, — а понизу надпись здоровенными буквами: «НЕ ТО! ТВОЮ МАТЬ!».

— Что за говно?! — взрывается Тиша.

— Денег нет, но вы держитесь, — ядовито отзывается Потеха.

Тиша отшвыривает прочь ворох страниц. Бумага кружит по кабинету, точно сухие листья над костром.

Последним из сокровищ оказывается прямоугольник мутного, словно закопчённого, стекла, стянутый латунной рамкой. Сперва Тиша принимает его за разделочную доску. На дымчатой поверхности выгравированы письмена, напоминающие арабскую вязь. Они огибают символ, расположенный в середине стекляшки: глаз, оплетённый змеями. Во всяком случае, эти штуки похожи на змей, потому что ног у них нет. Зато есть массивные и зубастые, как цепные пилы, челюсти. Тишу начинает подташнивать, от огорчения ли или от отвращения — не важно.

— Как же так, По… — И ради такой добычи они влезли в этот смурной дом, от которого мурашки по коже? — Как же так?

Губы Потехи сжаты столь плотно, что исчез рот.

— Закругляйся здесь и дуй наверх, — наконец, отвечает мрачно подельник. — Больше прошерстим — ближе фарт. Я чую бабули. Вся хата ими провоняла, как кошатница ссаниной.

Он суёт в карманы кулаки и сварливым призраком пропадает во тьме за порогом.

Тиша тоже не мешкает, бросает стекло в сейф и оставляет комнату разочарований. Фонарик Потехи, болотным огоньком подмигнув с лестницы, скрывается за её изгибом. Тиша опять остаётся один. Он — и поскрипывания особняка. Словно подкрадывается кто-то незримый. Словно пытается застать врасплох.

Но глаза боятся, а руки делают.

«Руки и ноги», — подбадривает себя Тиша неказистой шуткой и принимается за прихожую. Проходится по тумбочке — ничего, потрошит шкаф — ничего, перебирает обувь и в босоножке находит пластмассовый пульт размером со спичечный коробок с одной-единственной квадратной кнопочкой. Нажимает на неё.

Тихое шипение заставляет подпрыгнуть. Свет от фонарика всполошенно отскакивает от стен. Сперва Тиша даже не понимает, что происходит. Участок коридорной темени внезапно становится гуще. Он разгоняет её лучом и видит, как над полом плавно вздымается крышка люка. Видит металлические ступени, уходящие в подвальный мрак. Поистине, дом полон сюрпризов, но вместо восторга Тишу охватывает робость. Чёрта с два он полезет туда без Потехи. Тиша снова нажимает на кнопку, и подвал с астматическим сипением захлопывает пасть. «Заходи, когда будет минутка, я всегда здесь».

Потопав для верности по люку — не обвалится ли под ногами? — Тиша бегло осматривает фотографии в рамках, развешанные по стенам коридора. С самой большой лучезарно улыбается уже знакомая кудрявая красотка, прижимающая к себе девочку лет пяти, тоже кудрявую и щекастенькую — в мать. На соседнем снимке, маленьком и невзрачном, женщина уже одна, и она не улыбается. Морщины сковывают сомкнутые губы, скулы очерчены тенями. Тиша ведёт лучом фонарика дальше по стене, высвечивая плеяду каких-то бабушек, тётушек, дядюшек, дедушек… С фрагментами семейной истории Тиша обходится бережно: выламывает рамки лезвием, не повреждая бумагу.

Ни банковской карты, ни даже застрявшей монетки.

Ещё две двери. За одной — ванная, пропахшая отбеливателем и освежителем для унитаза. Тиша обшаривает её (голь) и входит в последнюю — крайнюю, сказал бы Потеха, — дверь. Его преследуют щелчки падающих капель — Тиша искал нычку в бачке унитаза и с перчаток течёт. Липкий, пробирающий звук. Тиша воображает, как по полу цокает коготками крыса. Ощерившаяся. Бр-р!

«Крайняя» комната полна тряпичных кукол. Куклы сидят повсюду, точно певчие в хоре — на диване, навесных полках, на журнальном столе и пуфике. Луч фонарика перескакивает с одного личика на другое, будто играет в чехарду c напуганным сердцем Тиши, который сперва принял кукол за детей. Уж больно мастерски они сделаны. Справившись с волнением, Тиша невольно любуется кропотливой работой. Ни одна кукла не похожа на другую, у каждой свои черты лица, своя одёжка и, наверняка, свой характер. Все куклы — девочки, и Тише на ум приходит подходящее слово.

— Дискриминация, — проговаривает он вслух и подбирает с пуфика тряпичную крепышку. Среди своих сестёр она самая нарядная и пышная. Стеклянные глазки, румяные щёчки. Верёвочные волосики собраны в пышную причёску, а на макушке — шляпа с полями, как у барышень из дореволюционных времён.

— Ох и здоровущая ты! — Ростом крепышка с трёхлетнего ребёнка, да и весит явно больше, чем просто тряпки с набивкой. Неужто с секретом куколка?

Разумеется, та молчит, лишь всматривается в лицо пришельца внимательно и настороженно. «Чтобы ты ни задумал, лучше не надо», — предостерегает взгляд стеклянных глаз.

— Мне это тоже не в кайф, — признаётся Тиша, надеясь подбодрить себя звуком собственного голоса. Совесть не успокаивается — ведь сейчас он имеет дело не с книгами и даже не с фотографиями. Слишком много труда вложила хозяйка в игрушки. Труда и души.

Тиша достаёт выкидуху и заносит её над обмякшим тельцем. Пальцы крепче сжимают мягкую шейку.

«Не надо!» — взывают стеклянные глаза. Они карие с зелёным и слишком выразительные для куклы. Розовый кармашек рта заходится в безмолвных мольбах.

Тиша думает о Злате и бьёт.

Ткань лопается под лезвием — «Тр-р-р!». Будто бзднул кто. В разрезе вскипает мучнисто-белая набивка. Тиша режет. Матерчатая кожа игрушки расползается вместе с кружевным платьицем, как банановая кожура. Головка куклы запрокидывается, пышная шляпа слетает мёртвой бабочкой. Ротик распахивается шире, будто тряпичная девочка вопит. Вопит и дёргается.

Тиша выворачивает её наизнанку. Ни бабла, ни цацек, а лишь пыльные синтепоновые внутренности. Выпотрошенная кукла напоминает жертву маньяка-детоубийцы. Волшебство