Сладостно и почетно - Юрий Слепухин

— Если вы имеете в виду Вицлебена, то он уже удалился.

— А ваш дядюшка говорит, что они с Беком сидят у Ольбрихта.

— Нет, уехал. Только что — я видел, Ольбрихт его провожал. И фельдмаршал сказал еще такую фразу: «Словом, пока не вижу необходимости; если что-либо изменится, вы знаете, где меня найти». Боюсь, старики начинают терять голову. Эрих, а вот по совести: вы сами допускали — в принципе — возможность успеха?

— Естественно. Примерно один шанс к двум.

— Вот как? Я, пожалуй, вообще не допускал. Понимаете, у меня с самого начала было ощущение… как бы это поточнее сказать… ну, если угодно — безнравственности всей этой затеи.

— Безнравственности? — переспросил Эрих.

— Вернее — недопустимости. Ведь, если разобраться, наш заговор — это не что иное, как попытка уйти от ответственности… Нет, я сейчас не о персональной ответственности каждого из нас, я имею в виду коллективную ответственность всего народа. Перед историей, перед собственной совестью…

— Народ вы оставьте, он в наших забавах не участвует. Говорите уж тогда об ответственности определенных кругов, определенного сословия.

— Как вам угодно, Эрих, можно сформулировать и так. Сословие ведь тоже часть народа, не правда ли. Так вот — теперь, когда война проиграна, нам вдруг захотелось, passez-moi le mot, [19] выскочить чистенькими и благоуханными из дерьма… в котором сидели десять лет, не особенно этим возмущаясь.

— Ну, это кто как.

— Я не о возмущении шепотом. А многие ли протестовали вслух? Это ведь только теперь все становятся такими убежденными противниками диктатуры… Вот и представьте себе: затея наша удалась, Шикльгрубера убили, дюжину-другую его главных помощников расстреляли или попрятали по тюрьмам, а остальные — да помилуйте, остальные вообще ни в чем не виноваты, они лишь выполняли приказы! Сплошная идиллия, верно? Нет, доктор, так просто это не делается, Германии еще придется платить по счету, сполна и без скидок.

— Я вижу, вы там вокруг Мольтке все помешались на философии. Вполне возможно, что в плане высшей исторической справедливости все это верно — то, что вы говорите. Я никогда об этом не думал. Я не привык мыслить отвлеченными категориями, моя специальность — физика, без всяких «мета», и я отказываюсь понимать, почему немецкие женщины и дети должны искупать вину эсэсовцев, которые убивали женщин и детей в других странах…

— Да просто потому, что каждый народ заслуживает своего правительства, — сказал Йорк. — Вы говорите: никогда не думали. А задуматься стоит, доктор. Хотя бы над тем, почему именно мы, немцы, так охотно надели эсэсовскую форму и ринулись в эти «другие страны», объявив их своим жизненным пространством.

— А что, никто кроме нас не вел захватнических войн? И не совершал зверств на захваченных землях? Смелое утверждение, Йорк!

— Этого я не утверждаю. Но факт остается фактом: никто никогда не умел подчинить мораль долгу с такой легкостью, как это умеем мы. Скажи лишь немцу: «Сделай это, это твой долг!» — и он сделает что угодно, не задумываясь и без колебаний. Вспомните Хагена!

— Обер-лейтенанта фон Хагена? А что он еще натворил?

— Да нет, нет, — Йорк улыбнулся своей широкой мальчишеской улыбкой, показывая редкие зубы, крупные и неровные. — Я имею в виду того, из «Нибелунгов». Наш национальный герой Хаген фон Тронье, вернейший из верных, олицетворение германской верности — и в то же время подлый предатель, гнусно, изменнически убивший Зигфрида. Вспомните, как он выспрашивает Кримгильду про уязвимое место на теле ее мужа, просит нашить крестик — чтобы не сводить глаз, охранять, — и именно в этот пришитый ею крест, подкравшись сзади, всаживает копье. А ведь это идеальный рыцарь по отношению к своему сюзерену. Знаете, я не уверен, что подобного героя можно найти в эпосе какого-нибудь другого народа, — интересно было бы спросить у филологов. Зато у нас Хаген любим и воспет! Да, убийство вероломное, бесчестное, но ведь не почему-либо, а из чувства феодального долга, из верности королю Гунтеру — критерий сомнительный, но издавна понятный немцу; вот, кстати, откуда девиз на эсэсовских кинжалах: «Моя честь — верность». Нет, Эрих, тут все очень закономерно… и очень, к сожалению, по-германски. Мы теперь слишком многое склонны списывать на национал-социализм, более того — на личные качества Гитлера и людей из его ближайшего окружения. Все, мол, дело в них, это они растлили Германию…

— По-вашему, не растлили?

— Растлили, разумеется, какую-то часть — самых слабых, самых неустойчивых, но дело ведь не только в этом, неужели вы всерьез допускаете возможность того, что кучка негодяев за каких-то пять-шесть лет сумела изменить характер целой нации? Не логичнее ли предположить другое: что Гитлер разглядел в нашем национальном характере какие-то черты, позволившие ему осуществить задуманное, и что страна именно потому и пошла за ним, что его действия во многом опирались на эти очень проницательно угаданные им особенности национального характера… Мне больно это говорить, Эрих, я ведь тоже немец, но можно ли закрывать глаза на очевидное? Мы сегодня ужасаемся казням заложников в Лидице, в России, в этом французском городке недавно, как же его — Орадур, кажется. Вот, дескать, что творят эти палачи из СС! Но помилуйте, солдаты Клюка и Эммиха расстреливали заложников в Бельгии еще в августе четырнадцатого года, когда никаких СС не было и в помине. И капитан нашей подлодки, отдавший приказ торпедировать «Лузитанию», тоже не носил кокарды со свастикой — это был офицер кайзеровского флота, законопослушный и добропорядочный немец старого образца… Да, война идет рука об руку с преступлением, это закон общий, но мы, немцы, всегда как-то слишком уж торопимся его признать, как-то особенно легко подчиняем мораль и право соображениям военной необходимости… как ее понимают наши полководцы, кайзеры, фюреры, кто бы нами ни командовал. Вот это-то качество, боюсь, Гитлер в нас и угадал — и именно на нем построил свою программу тотального насилия… Прошу извинить — меня, кажется, зовут!

Эрих простился с ним рассеянным кивком. Да, если говорить о чертах национального характера, то вот и еще одна, подумал он. Сначала принимать все, или, точнее, ко всему относиться с одинаковым высокомерным безразличием, а потом вдруг спохватиться, опомниться и — в другую крайность, чуть ли не до полного самоуничижения: как мы до этого дошли, мы все варвары, у нас в крови наследственная склонность к преступлению, и пошло, и поехало… Какого черта! Он ведь и сам был таким же, так же высокомерно игнорировал «всякую там политику», но он хоть не станет теперь оправдывать себя глубокомысленными историко-филологическими экскурсами. Умный ведь человек этот Петер, а тут, смотрите, какую нашел убийственную аргументацию: все дело, оказывается, в том, что Хаген не по-рыцарски убил Зигфрида, после чего и стал немецким национальным героем. А не случись этого, на эсэсовских кинжалах что было бы вырезано — «Возлюби ближнего своего»? Тогда копал бы уж дальше в глубь веков — этак и у Арминия можно ведь отыскать подходящую подпорку для своего тезиса, у нашего достославного Германа Херуска… Ну, семейство! — дядька убивает фюрера, дабы оставить пример для потомков, племянник считает затею обреченной и ссылается на пример предков. Эрих пожал плечами и вернулся к приемную Ольбрихта.

Здесь было еще более людно и шумно, разобраться в происходящем становилось все труднее. Кто-то сказал, что танкисты охранного батальона поймали пытавшегося удрать Геббельса, начался спор, что делать со зловредным рейхсминистром — держать до суда или расстрелять на месте. Пока спорили, выяснилось, что Колченогий вовсе не арестован, а благополучно пребывает в своей резиденции на Мазурен-аллее, откуда только что говорил по телефону с Ремером — тем самым майором, которому поручено было его арестовать. Начиная с двадцати одного часа «Дойчландсзендер» каждые пятнадцать минут передавал экстренное сообщение о том, что фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами Адольф Гитлер, волею провидения избежавший смерти от рук предателей, в ближайшее время выступит с обращением к немецкому народу.

В малом конференц-зале группа офицеров, отказавшихся примкнуть к путчистам, собралась у приемника. В ожидании речи неприсоединившиеся отрядили вестовых в буфет и, раздобыв вина, принялись шумно закусывать тут же, по-походному, некоторые из них то и дело куда-то уходили, возвращались, звонили по телефону. За ними никто не следил, никому не пришло в голову их запереть, у них даже не отобрали личного оружия.

А потом начало твориться что-то странное. Ольбрихт едва добился соединения со штабом командующего Западным фронтом; оказалось, что фельдмаршал Клюге не только не отдал приказа открыть фронт перед американцами, но теперь вообще колеблется — стоит ли это делать. Он долго говорил с Беком, уклоняясь от прямого ответа, и все пытался выяснить, действительно ли убит Гитлер; потом положил трубку, внезапно прервав разговор. Невозможно было связаться со штабом группы армий «Север» в Прибалтике, который уже два часа назад получил приказ немедленно начать отводить войска в Восточную Пруссию. Вообще, связь отказывала все чаще и чаще — не было ответов на давно отправленные телеграммы, телефонные линии оказывались прочно занятыми, разговоры прерывались на полуслове и явно подслушивались.