Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного - Вилли Биркемайер

К обеду все готово. Проверять нас все равно никто не будет, но начальник должен эти бумаги подписать. Это для него не проблема. Подмахнув, не глядя, страниц 25, он командует: «Таня, это дело надо обмыть!» И тут же появляется бутылка. И хлеб, и сало, которое тает во рту, как смалец. «Na zdorowje, Витька, па zdorowje, Таня, всё будет хорошо!» Начальник цеха хочет тут же налить мне второй стакан, но я держусь — отказываюсь, мне надо сегодня уладить дела с документами еще в силикатном цехе, с Петром Ивановичем.

Там начальник смены Володя. Он-то знает, что расчеты с лагерем за эти месяцы не оформлены, но у них в цеху все аккуратно записано, надо только перенести данные из цеховых документов в наши. Я Володе полностью доверяю, да у меня и нет другого выхода. Дело идет быстро, за час-другой с делами по этому цеху покончено. Можно еще зайти к Максу в кузницу и возвращаться в лагерь; вестей от Нины ждать еще рано.

Сегодня вечером у нас репетиция, можно сказать, генеральная; в зале собрались и русские офицеры с женами. Все у нас ладится и с музыкой, и с песенками, а диалоги и шутки мы иногда импровизируем «на ходу».

Вот тебе на! Среди офицеров в зале я вижу Марию Петровну, Машу. Надо держаться, я же вчера решил — не поддаваться больше ее чарам, я ведь люблю Нину, а не Машу. Черт возьми, что это со мной? Пропустил реплику, чувствую себя как-то неуверенно. Ну ладно, это же еще репетиция, не спектакль. Когда она кончается, я стараюсь держаться поближе к Максу; надеюсь, что Мария Петровна не решится к нам подойти. Как бы не так! Когда мы спускаемся со сцены, Маша стоит тут же вместе с другими женщинами. И подзывает меня к себе.

«Я хочу еще раз осмотреть твои ноги. Приходи завтра после работы в лазарет!» — говорит она строгим тоном, как всегда, когда мы не одни. А шрамы на ноге меня последние дни действительно беспокоят, там, кажется, опять воспаление. Вот с этим я и пойду к ней. И там скажу, что лучше нам больше не встречаться. И Макс меня поддержит в этом намерении…

Политрук приглашает артистов на кухню, нас угощают пшенной кашей с сардельками из офицерской кухни и свежим хлебом. Не ложиться же спать с полным брюхом! И мы всей компанией идет прогуляться по лагерю. В слесарной мастерской горит свет, там еще работают. «Заглянем?» — предлагает Вольфганг. «Ясное дело, у Эрвина мастерят что-то, не предназначенное для посторонних глаз», — полагает Вальтер. Макс пытается отговорить нас, но кто-то уже открывает дверь. И мы видим Эрвина и двух его помощников у почти готового легкового автомобиля… Я уже как-то слышал об этом от Макса — автомобиль хотят подарить начальнику лагеря Владимиру Степановичу на его шестидесятилетие. За все его заботы о нас, пленных. Это будет 10 августа, всего через несколько дней.

Эрвину явно не нравится, что мы вшестером вот так влезли к нему в мастерскую и видим машину, которая должна быть сюрпризом. Но Макс тут же объясняет нам, почему надо помалкивать, и Эрвин нехотя рассказывает, откуда взялась эта удивительная колымага и как было трудно держать это все в секрете, ведь работать приходилось по ночам. И снова просит нас никому о машине не говорить.

Все обещали держать язык за зубами и слово сдержали.

Ночь коротка, но перед поездом я еще успеваю заскочить в отдел, собрать последние бумаги. Обычный рабочий день на заводе, перед концом смены, как обычно, заглянул к Максу, а правильнее сказать — к Людмиле и Максу. Там известие от Нины, что устроить нам свидание у себя дома она пока не смогла. Может быть, это и к лучшему — очень уж опасно.

Вернулись в лагерь, иду в больницу, к Маше… Чувствую себя неуютно, боюсь, что не хватит мне решимости порвать с ней. А Маша встала мне навстречу, обняла меня и заплакала. Плачет и плачет… Не могу ее успокоить, наверное, что-то серьезное случилось. «Сядь ты наконец, — всхлипывает Маша. — Показывай ногу!»

Дверь на этот раз не заперта. И Маша, продолжая всхлипывать, стала рассказывать, что произошло. Несколько дней назад встретилась ей на лестнице соседка и спрашивает: а что это делал военнопленный так долго у вас дома? Если вам надо что починить, обратились бы в домоуправление. Как же это можно — быть в квартире одной с врагом! «А я, глупая баба, ответила ей, что никого не боюсь, а если нужно что-то исправить, зову, кого захочу! И не стала с ней больше здороваться…» После этого к Маше домой явился управдом и стал расспрашивать, что же ей надо ремонтировать. И ему пришлось объяснять про книжные полки и поить его водкой. А что устраивать полки и книги надо было так долго, поверить, конечно, трудно, разве что после третьего стакана…

А сегодня утром на проходной в лагерь Машу остановил охранник и сказал, что если ей опять понадобится пленный, то, пожалуйста, выпишите на него пропуск в управлении лагеря. Так что Маша чуть не в панике. Ругает себя: «Должна была знать, что за домом присматривают, а уж если пленного туда привела… Живо показывай ногу, ведь сюда войти могут!» Она осматривает и щупает мою левую голень, на ногу капают слезы.

Понемногу она успокаивается. Про шрамы мои говорит, что вообще-то мне бы надо дня два не вставать: воспаления еще нет, но обе ноги опухли, значит, там не все в порядке. «Я бы тебя сейчас оставила здесь, да боюсь — обратят внимание. Приходи-ка ты завтра утром на прием, чтобы все официально». Я обрадовался, что она взялась за ум, не бросается ко мне, очертя голову. Наложила мне на ногу повязку, напомнила, чтобы снял ее перед тем как идти сюда завтра. А потом все же нагнулась и поцеловала меня. «До завтра, Вилли!» Это первый раз, что она меня так назвала. А мне ее жаль, и я в который уж раз чувствую всю свою беспомощность — ведь я никто, я пленный! Сколько же это еще продлится?..

Рассказал Максу, что мне придется лечь на несколько дней в больницу. Вместе пошли в отдел к Вальтеру. Он доволен, что все бумажные дела с «моими» цехами уже улажены, но вот что меня опять кладут в больницу, от этого он, естественно, не в восторге. Ну ничего, заполнять отчеты я же смогу и лежа, да и вообще за два-три дня ничего не случится. «Вот и хорошо, — соглашается Вальтер. — Лишь бы сдать все к концу месяца». Значит, решено: завтра иду ложиться в лазарет.

Обычно Маша начинает прием между семью и восемью утра. Я пришел в начале восьмого, никого пока нет. Постучал в дверь, она заперта, и никто не отвечает. Подошел Гюнтер, санитар. Он страшно удивлен, говорит, что такого почти никогда не бывало, чтобы Мария Петровна опаздывала. Почти час прошел, прежде чем она пришла. Позвала меня в кабинет, и я увидел, что у нее заплаканные глаза, наверное, всю ночь проплакала. «Вилли, — сказала она так тихо, словно знала, что нас могут услышать, — я боюсь. Ужасно боюсь! Сделаю тебе перевязку, и ты уходи. Приходи завтра».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});