Сокровище троллей - Ольга Голотвина

Свернувшись в калачик на кровати и уткнувшись носом в подушку, ребенок обиженно сопел носом, пока не уснул. Ему снились тролли — неразличимой чередой уходят в туман, а он бежит следом и не может догнать, не может рассмотреть…

* * *

Утешить и приласкать мальчугана было некому: Гилазар и Ниджанги ушли со двора, чтобы никто не мешал их разговору.

Отправились к закованной в лед пристани. Подранок сел на причальную тумбу и задумался. А Гилазар ходил вокруг, размахивал руками и говорил, говорил…

А что языком-то молоть? Главное рассказал, еще когда шли за мальчиком. И как отец и братья чуть ли не силой повели его разбираться с кровником — пора, мол, стать мужчиной. И как услышал в горящем доме детский плач — и не выдержал, вытащил ребенка из огня. И как, сбежав от братьев, бродил по ночному лесу с ревущим теплым комком на руках и понимал, что ребенок обречен: где ни спрячь, братья найдут и убьют. Как вышел к спящей деревне — и понял, что есть только один способ спасти кроху. Как вытащил из постели жреца, вытряхнул перед ним свой кошелек и сказал, что хочет здесь, сейчас дать ребенку имя…

Все понятно. Кто дал имя — тот и отец, по закону и по обычаю. Ни у кого из рода Вейор после этого не поднялась бы рука на мальчика: уже свой.

Вот это главное и есть. А все прочее — просто сопли-вопли. И мольбы: «Лучше убей меня, но мальчику не рассказывай… мне проще в Бездну уйти, чем…» И истерические крики: «Это все равно мой сын! Мой, а не твой! Я дал ему имя, я его вырастил!..» И в ногах у Подранка валяться ни к чему — это только мешает думать.

А подумать было над чем.

Сначала Ниджанги хотел рассказать все сыну — пусть знает правду, пусть выбирает… Но вспомнил круглое, щекастое личико с ясными, доверчивыми глазами — и понял, что ничего не скажет. Ребенок живет в ласковом мире, где есть добрый, заботливый папа… Выплеснуть на кроху всю кровь и грязь застарелой вражды — жестоко и подло.

Нельзя, чтобы проклятая распря изувечила жизнь мальчугану, как самому Ниджанги. Правильно говорят умные люди: «Месть — это змея, кусающая собственный хвост».

Так что же теперь — уйти и никогда больше не видеть сына?

А вот этого Ниджанги сделать не сможет. Разумно это или нет — просто не получится! Ему мало знать, что сын жив. Ему надо быть рядом. Надо защищать ребенка от любой опасности, радоваться его удачам, видеть, как мальчик превращается в юношу, а юноша — в мужчину.

Он не сумеет отказаться от Гилани…

Гилани?!

— Ты нарочно дал ему такое имя? — перебил Подранок очередной поток оправданий.

Гилазар сразу понял, о чем его спрашивают.

— Конечно. Гилазар и Ниджанги.

У Подранка неожиданно потеплело на сердце. Как ни странно, он был растроган.

По обычаю, в имени сына — половинка отцовского имени. А здесь — имя из двух половинок. Дитя двух отцов.

Это помогло ему принять решение.

Улыбка невольно тронула жесткие губы Ниджанги — и показалась Гилазару страшнее любой свирепой гримасы. Чему улыбается этот ужасный человек? Что он задумал?

Подранок подался вперед, оперся руками о колени:

— Так ты хочешь, чтоб я не рассказывал мальчику про твою подлость? Это можно. Только у моего молчания будет цена.

От избытка чувств Гилазар ударил себя обеими ладонями в грудь — мол, только назови цену!

— Едешь в столицу? Отлично, наймешь меня в охранники. В Джангаше поможешь устроиться в городскую стражу. Или найдешь другую работу, да такую, чтоб перед людьми стыдно не было.

— Не просто стражником, а десятником! — прорезался голос у Гилазара. — У меня знакомства… дворцовые связи…

— Десятником — оно лучше, — кивнул Подранок. — Я из-за твоей подлости долго разбойничал, но то было в Чернолесье. До столицы моя лихая слава вряд ли докатилась.

— А если и докатится — всегда и все уладить можно, — окончательно придя в себя, усмехнулся Гилазар, бывший помощник судьи.

— Вот и славно. А теперь слушай самое главное, ради чего я все и затеял. Мальчик хочет учиться карраджу… еще бы, это же мой сын! Обучать его буду я. А всем известно: учитель — второй отец!

5. СЕВЕР-МЕДВЕДЬ

Ветер, летящий по силуранским лесам от затянутого в ледяной панцирь Северного моря, мог бы спеть здешним соснам об ужасе, объявшем Уртхавен.

О том, как во тьме полярной ночи низкорослые, плосколицые люди, боясь покинуть свои жилища из шкур, бросают в огонь кусочки тюленьего жира, смиренно просят пламя принять еду и уберечь своих хозяев, заступиться перед разгневанной силой, которая бродит снаружи, во мраке.

О том, как лежали у полыньи опрокинувшиеся набок длинные сани, вывалив на лед груду великолепных мехов — целое состояние где-нибудь вдали, на юге. И как молча грызли кожаные постромки ездовые псы, предавшие и бросившие хозяина, превратившиеся из упряжки в дикую стаю.

О том, как измученный человек, глодавший последние куски сушеной рыбы из мешка и ловивший, подобно белой лисе, мышей под снегом, выбрел туда, где встали хилым строем искривленные деревца, грозящие льду и снегу своими чахлыми ветвями, — и заплакал, упал на колени…

О том, как в хижине звероловов — не из шкур, а из бревен! — едва живого гостя приняли, накормили, уложили спать. Но в полночь он очнулся от сна и услышал где-то вдали отзвук тяжелых шагов. Хозяева мирно спали, не лаяли их собаки, свернувшись калачиком у порога. Но понял беглец, что в оставленной им снежной круговерти продолжается погоня, неспешная и неотвратимая, а потому надо спешить прочь, на юг, не останавливаясь, не задерживаясь нигде…

Все это северный ветер мог бы рассказать силуранским соснам. Но зачем столетним гордячкам слушать рассказы крылатого бродяги о людских преступлениях, бедах, страхах? Этого хватает везде, куда забредает человек.

А если чужеземные чудеса хотят поразить собою побережье Тагизарны — пусть сами сюда придут!

* * *

— Рад бы остаться, да не могу, — печально сказал Дождик. — Спасибо тебе, что в беде не бросила. Но сама видишь: не здесь моя судьба.

Айки молча кивнула. Горе ее было так велико, что не могло излиться в слезах.

— Пойду дальше берегом, — продолжил Дождик. — Хоть до самого моря. Обязательно попадется хоть озерцо лесное… хоть пруд…

Парнишка кривил душой, успокаивая подругу. Будь где-нибудь поблизости ему приют, Тагизарна сказала бы об этом. Чего уж себе врать: путь предстоит дальний. Дождик и сам не знал, куда побредет. Ему еще долго жить и шагать. До самой весны.

Глаза Айки были широко раскрыты. Дождику больно было в них смотреть, но и взгляда оторвать он не мог.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});